тут действовали все правила голосоведения. Никаких параллельных октав или квинт не разрешалось — ни открытых, ни скрытых. Высшая цель контрапунк-та — сочетать разные голоса таким образом, чтобы сохранить их самостоятельное звучание, но одновременно соблюсти строгий протокол соотношения интервалов. Параллельные подвижные октавы или квинты — как открытые, так и скрытые — слышатся не как самостоятельные голоса, а как функционально идентичные друг другу. Это разрушает впечатление самостоятельности, а подлинный контрапункт, напротив, гарантирует это впечатление.

Каждый четверг нас ждали, казалось, бесконечные серии подобных упражнений. Было такое ощущение, что за три часа, выделенные на это занятие, никак нельзя управиться. После занятия мы почти всей группой шли в кафе напротив — пить кофе или пиво. Затратив на занятии столько сил, мы неизменно нервничали, сидели молча.

Помимо трех занятий с мадемуазель Буланже и одного с мадемуазель Дьедонне, я должен был выполнять уйму домашних заданий. Для мадемуазель Буланже — каждый день исписывать кучу страниц упражнениями по контрапункту, корпеть часами над генерал-басом и анализом партитур. Для мадемуазель Дьедонне — занятия по чтению с листа и развитию слуха. Если я начинал заниматься в семь утра — а зимой в Париже в это время еще темно, — то до семи вечера был занят по горло. По вечерам выкраивал время для работы в театре. Вечернее время также предназначалось для посещений концертов, кинотеатров и театров. Таким образом, моя жизнь была наполнена до краев.

Дополнительные сложности создавало то, что к нам предъявляли самые высокие критерии. Это стало кристально ясно уже в первые недели моих занятий. Однажды я принес свою обычную кипу упражнений по контрапункту — не меньше дюжины мелко исписанных страниц. Мадемуазель Буланже поставила листы на подставку для нот, стала быстро просматривать. И вдруг остановилась, затаила дыхание. Уставилась на меня, спокойным тоном осведомилась о моем самочувствии.

— Прекрасное, — сказал я.

— Вам не нездоровится, голова не болит, дома — никаких проблем? — продолжала она.

— Нет, мадемуазель Буланже, я действительно чувствую себя отлично.

Тем не менее я заволновался.

— Не хотите ли обратиться к врачу или психиатру? Это можно организовать, все будет совершенно конфиденциально.

— Нет, мадемуазель Буланже.

Она выдержала секундную паузу, а затем, развернувшись ко мне на табурете, буквально заорала, указывая на один из пассажей моего контрапункта:

— Тогда чем вы можете объяснить вот это?!

Ага, вот они: скрытые квинты между партиями альта и баса. Маневр, который проделала мадемуазель Буланже, ввел меня в сильнейший шок. Между тем она совсем разошлась: перешла к всестороннему порицанию моей натуры, причем моя невнимательность, общая рассеянность и даже недостаточная увлеченность музыкой были выделены особо. На том занятие и закончилось.

Я пошел домой, размышляя над своей проблемой. Что мне требовалось, так это способ отлавливать свои ошибки перед визитом на рю Баллю. И я изобрел свою систему: выполнив упражнение, указывал около каждого «голоса» интервалы всех партий, которые были ниже или выше. Начинал с баса и постепенно доходил до партии сопрано. Теперь было легко увидеть, что где звучит. Две пятерки или восьмерки подряд — значит, это параллельные квинты или октавы. Две тройки, четверки или шестерки — ничего страшного. Двойки и семерки попадались редко, их можно было избежать. На следующей неделе я пришел на занятие со своей обычной кипой страниц. Но, помимо обычных нотных записей, страницы были заполнены колонками цифр у каждого вертикального столбца нот. Страшно любопытно, как среагирует мадемуазель Буланже. Но меня ждало разочарование. Она просмотрела страницы: вся музыка проработана до конца, вся музыка пронумерована — и… ничего не сказала. Абсолютно ничего. Словно вообще не заметила цифр, которые служили уликой. Я, со своей стороны, знал, что разработал беспроигрышную систему, дающую абсолютно безошибочные результаты. И счел: пусть мадемуазель Буланже это никак не комментирует, мне остается лишь продолжать в том же духе. Так я и делал последующие два года, неуклонно.

Я приехал во Францию учиться у нее в двадцать семь лет — то есть я был немного старше многих учеников, с которыми она занималась индивидуально. Я сознавал, что она дает мне уйму заданий и неумолимо требует выкладываться по полной. Взаимоотношения у нас были очень бурные. «Il faut faire un effort» («Необходимо прилагать усилия») — вот мантра, которую она мне твердила, не счесть, сколько раз я это слышал. Я сознавал, что пришел к ней учиться поздно, у меня складывалось впечатление: она твердо решила, что я усвою все лучшее, что она может мне дать. Об этой установке никогда ничего не было сказано вслух, но я принял договоренность и каждый день настойчиво трудился ради этой цели.

Мадемуазель Буланже никогда не занималась со мной композицией. Однажды я спросил у нее, будет ли композиция включена в мою программу обучения и можно ли ее включить, а она ответила, что так уважает композиторов и их призвание, что не смеет давать им советы об их сочинениях. Она сказала, что боится нечаянно дать неправильный совет или каким-то иным образом обескуражить композитора. Так что она сосредотачивалась исключительно на технике. Но, должен сказать, в действительности это было нечто намного более грандиозное, чем техника. Я восхищался мадемуазель Буланже, а часто смертельно боялся ее, но упрямо отказывался выполнять некоторые ее требования — те, которые считал второстепенными для наших серьезных взаимоотношений. Ее младшая сестра Лили Буланже, давно умершая, была талантливым композитором и лауреатом Римской премии, которую во Франции ежегодно присуждают какому-нибудь многообещающему молодому композитору. Каждый год мадемуазель Буланже устраивала в одной парижской церкви концерт из произведений Лили Буланже. Всем ее ученикам полагалось на нем присутствовать. Мне рассказы-вали, что она садилась у дверей и мысленно подсчитывала, сколько человек пришло. Меня совершенно не интересовала музыка Лили Буланже, и я никогда не ходил на эти концерты. На следующем занятии я ни словом не упоминал о концерте: никакой лжи, никаких извинений. А мадемуазель Буланже, со своей стороны, не делала мне никаких замечаний. Существовало много тем: из областей общества, политики, религии, — которые я никогда с ней не обсуждал и потому чувствовал себя комфортнее.

Постепенно, на протяжении двух последующих лет, в моем сознании укоренилось то, что я усвоил на ее уроках, и я начал подмечать, что научился «слушать» музыку иначе. Внимание и сосредоточенность обострились, и я начал слышать музыку «внутренним ухом», отчетливо — а раньше не только не замечал этих нюансов, но и не подозревал, что такая отчетливость вообще возможна. У меня открылась способность держать в голове четкий звуковой образ. Я мог его расслышать, знал, что он собой представляет, а также