Таким образом, борьба за Российскую империю стала в некотором роде борьбой с фашизмом. Но это лишь кажется. Это абсолютно фальшивая посылка.

В этом месте возникает смысловая каша. Невозможно одновременно бороться против фашизма и за империю. Фашизм — это и есть имперская национальная идея. Невозможно бороться за империю против империи. То есть, можно, разумеется, но у этой борьбы есть специальное название — империалистическая война. Именно империалистическая война, а совсем не антифашизм.

Разберитесь в посылках: вы против фашизма, за «братскую помощь славянам» или за присоединение утраченных территорий? «Помочь братушкам-славянам» — этот лозунг позапрошлого века звучал недолго; затем решили братьев вразумлять ради воссоединения русской нации, а сантименты — в сторону. Есть соблазн назвать происходящее ответом фашизма на фашизм; но и это неправда. Фашизма нет нигде — ни с одной из сторон.

Намек на фашизм есть, дрейф в сторону фашизма имеется, но это далеко не фашизм. И откуда бы ему взяться? Чтобы появился фашизм, нужна мощная цивилизационная идея — таковой нет. Радикальной имперской идеи у Запада нет, он ослаблен демократией и олигархией, обескровлен идеологически. «Глобализация» — единственная, небогатая программа, которая на наших глазах почила в бозе, какой уж тут фашизм.

И Россия — совершенно не фашистская держава. Сравнения Путина с Гитлером (или Сталиным) не выдерживают никакой критики. Системная ошибка оппозиции Путину состоит в том, что волевого президента сравнивают то с Гитлером, то со Сталиным. Но это иной тип, совсем не похожий на Гитлера, и на Сталина не похожий. И Гитлер, и Сталин — носители идеологии; сила Путина в том, что у него никакой идеологии вообще нет.

Это не оскорбление властителя, но просто особенность данной власти. Оппозиция ищет в режиме Путина зловещую идеологию наподобие гитлеровской — вот и аншлюс случился, вот и Судеты, и т. п. — но это иной тип, не европейский. Путин, разумеется, наиболее мощная фигура современной политики, хотя бы потому, что спорить с ним невозможно — нет никакого повода для спора. Точнее говоря, на месте России возникла империя не европейского типа, но степная, азиатская империя.

Особенность русской истории настоящего этапа в том, что огромное пространство оказалось лишенным идеологии. А лишить идеологии — значит лишить стимула строительства. Строят хаотично и без стиля, а чаще за границей — нет и не может быть стиля у кочевников. Социалистическую идеологию снесли, и ничего вместо нее не построили. Запад усердствовал в разрушении социализма, полагая, что это пустое место затопит капитализм европейского разлива. Ну да, хлынул капитализм без профсоюзов, напоминающий феодализм; возникла система феодов с компрадорским капиталом и тд, но это все не главные характеристики. Главная же характеристика в том, что возникшая иерархия работает; кажется, что у нее есть система подчинения, но объяснить эту идеологию невозможно. Нет ни образования, ни своего искусства, ни науки (необходимых для идеологии дисциплин); вот власть есть — а идеологии нет. Это кажется европейскому аналитику невозможным.

От бессилия прибегают к сравнениям с Гитлером, и эти сравнения заслуженно порицаются. Нет в российской идеологии ни нацизма, ни европейского мессианства, ни желания построить новую Римскую империю, да и самой идеологии нет. Это, скорее, описывается словом «судьба»; есть судьба обширного кочевья, живущего принципами, помогающими выжить и шириться. Это кочевье, вынужденное защищаться и нападать, использующее все, что можно использовать для победы. Руководить этой подвижной массой бесправного народа может лишь лидер иного, совсем не европейского типа.

Как реакция на авантюрное желание видеть мир всецело европейским, подчиненным одной цивилизационной модели, возник ответ Азии. Огромное пространство России вычистили от социализма и коммунизма, роднивших с Европой идеологий — и, когда снесли идеологическую надстройку, обнажился степной радикал. Христианство, абсолютизм, социализм, Советская власть — все эти интернациональные доктрины стояли между судьбой наследницы Орды и сегодняшней Россией. Но идеологию снесли начисто, выбелили лист до основы — а там написано одно: Орда. И в итоге на пустыре появилась личность, сформированная по типу Алариха, Тамерлана, Бабура, Чингисхана.

Не следует искать аналогии со Сталиным; во-первых, Сталин был в очень большой степени приверженцем марксизма (Маркса знал поверхностно, в сущности, опровергал, но был идеологизирован насквозь); Сталин — продукт идеологического времени России, он мог сформулировать, каков тот мир, во имя которого он убивает так много людей. Тамерлан или Чингизхан — не утруждают себя формулировками; за них это скажет интеллигенция Каракорума. Степной правитель возникает именно как противник всех идеологических спекуляций и бессмысленных разговоров. Азия — в ответ Европе — порождает лидеров-воинов в обилии. Бабур, Тамерлан, Чингизхан и многие иные потому вгоняли в дрожь европейцев, что те не могли объяснить их природу — немногословные, коварные, жестокие — но их цель не поймешь никогда. Это потому так, что цели нет. Есть коварство, но иное коварство, не по типу Ричарда Третьего; есть воля, но иная воля, не та, коей обладал Бисмарк.

Идеологии в такой личности нет никакой — в этом и состоит ее сокрушительная мощь. Поскольку нет идеологии — нет повода ее разоблачить. Можно легко доказать порочность фашизма и нацизма, можно показать лицемерие социализма и несбыточность коммунизма — но у Чингизхана и Тамерлана нет идеологии, которую можно разоблачить. Он, тем самым, неуязвим для критики. Возьмите великую идею Священной Римской империи и покажите, что Гитлер ей не соответствует — с газовыми камерами; это нетрудно. Возьмите идею всеобщего равенства и братства и покажите, что Колыма выпадает из проекта — это легко сделать.

Но у Тамерлана нет никакой идеи — никакой идеологии — только власть и сила. Это не совпадает с идеологизированной Европой, как не совпадают размеры железнодорожной колеи — и невозможно спорить. Есть мощная, сокрушительная, как пожар, власть, она неуязвима для критики по праву; цель у нее лишь одна — хранить Азиатские пустоши от распада. Это титаническое намерение оспорить нечем; когда предлагают провести демократические выборы в степи — это пожелание равно тому, чтобы Чингизхан принял участие в конкурсе на лучшего полководца. Правитель правит, пока сидит в седле, вот и вся идеология. Другой нет, и повода для референдума нет.

Так возник новый город Москва, новый Каракорум — город и похож на прежнюю Москву, и совсем иной, окруженный невозделанным кочевьем. Город уже не олицетворяет оседлое государство — сегодняшнее государство ничего не производит для оседлой жизни и не стремится к таковой, оно всегда в седле. Иногда — в турпоездке, иногда — в танке; но дома — нет. Так возник русский патриотизм нового типа, отчасти похожий на предыдущий, но с новыми, татаро-монгольскими, чертами. Слово «русский» сделалось своего рода заклинанием — это уже не коммунист, и совсем не православный, это представитель страстного обиженного народа, имеющего географическую судьбу и особую миссию. Какую судьбу — трудно сказать, это уже не миссия «всечеловека» или миссионера крестьянства, сегодняшняя миссия определяется словами «выжить» и «идти вперед»; это сильный импульс, как у воина степей.