– И прислали мне ответ, – обнял Лай Иокасту, вдохнул запах ее волос, и льняного масла, и аромат драгоценного сандала, который источала ее кожа. – Сказали, что скоро взойду я на трон. Не станет моего брата. И жены его. И детей…

Страшно стало Иокасте. Неужто мор идет в Фивы?

– И ты, моя царица, получишь то, чего заслуживаешь по праву рождения.

Сдавил ее в объятиях Лай, словно испугался, что покинет его Иокаста. И поняла она, что это – еще не все, предсказанное гонцом. И он представился ей ужасным человеком – кривым стариком или даже женщиной, чью красоту съела страшная болезнь, – кто еще способен был принести вести столь ужасные?

– Что? Что он еще сказал?!

– Прости, драгоценная моя…

– Отвечай!

Глянул Лай в глаза Иокасты – камни драгоценные на белом алебастровом лице.

– Сказал, что наше дитя… наше дитя родится мертвым.

В ужасе замерла Иокаста, накрыла руками живот и хотела убежать, но не позволил ей Лай.

– Сказал, что это – плата моя за то, что увез я тебя от отца. Но будут дети другие… будет у нас множество детей. И выживут они!

Так уверял ее Лай. Иокаста же не знала, плакать ей или кричать от ужаса, молить богов о пощаде, но… кого? Разве способен человек свою судьбу изменить?

– Оттого не желал я ничего говорить тебе, – Лай сделался мрачен, как Аид. – Однако не посмел солгать.

Долго оплакивала Иокаста свое нерожденное дитя. И говорила она ему, что еще, быть может, не сбудется страшное предсказание, что новый бог – бог жестокий – не посылал в ее дом гонца, но то был случайный человек, бессердечный шутник… И, утешившись, расцветала на миг Иокаста, чтобы тут же вновь погаснуть. Разве осмелится какой-либо забавник шутить с богами?

Лай ждал. Он боялся и поверить, и не поверить судьбе. Каждый день выходил он на дорогу, высматривая гонца с новостями из Фив. Но пуста была дорога. И, значит, ошиблась пифия?

Шли дни. Живот Иокасты рос. Она отяжелела, становилась то раздражительной, то слезливой. Словно дитя, сидевшее в ее чреве, высасывало все ее силы. Лай уже ненавидел его, уродовавшего прекрасную жену, а заодно – заставлявшего Лая решать, делать выбор.

Жить или не жить…

Роды начались ночью. Кричала Иокаста, и старая рабыня, единственная, кому позволил Лай остаться в доме, еще не зная, как он поступит с младенцем – и правда, пусть бы мертвым вышел он! – помогала царевне. Была рабыня умела, но слишком уж молодой оказалась Иокаста, слишком узкие были у нее бедра. Долго не шел младенец, измучил мать вконец, и, когда все же покинул он истерзанное болью тело, уснула Иокаста беспробудным сном. Омыв младенца, подала его рабыня царю. Крепок был ребенок. Хорош собой. Глядел он на отца глазами Иокасты, улыбался, будто знал – не причинят ему вреда эти крепкие руки.

– Ложь, – сказал сыну Лай. – Все – ложь, от первого до последнего слова…

Вынес сына из дому, чтобы показать ему мир: небо многозвездное, и тени дерев, молчаливых стражей дома, и дорогу… а вот – бежал по дороге человек. Приближается… И холодело сердце Лая в предчувствии новостей.

Гонец упал у ворот и долго дышал. А когда сумел заговорить, сказал:

– Друг твой, царь, говорит – возрадуйся! Умерли Исмен и Сипил…

Заплакал младенец на руках царя. Заплакал и Лай, поняв, что сбудется предсказание и что надобно решать. Оставить сына жить?

Убить?

Как поднимется рука… нет, не сумеет Лай совершить подобное злодеяние! Не Кронос он ужасный, что пожирал собственных детей, а лишь слабый человек.

Положил он младенца в корзину и отнес в горы, положил на краю глубокого ущелья и, взглянув в последний раз на лицо сына, поспешил прочь.

– Дитя! – закричала Иокаста, очнувшись от тяжелого сна. – Где мое дитя?!

Принялась утешать царевну рабыня, но Иокаста не желала слушать ее.

– Где мое дитя?! Оно живо! Живо! Я знаю, что оно было живо.

И тогда Лай опустился на колени перед ложем жены. Взял ее руки, целовал нежно и говорил так:

– Был жив наш сын, когда родился, но прожил он лишь мгновенье, успел открыть глаза и взглянуть на тебя, дорогая моя.

– Дайте мне его, пусть и мертвого! – умоляла Иокаста.

– Нет, любимая, нет, – Лай знал уже, что скажет. – Я не желал рассказывать тебе, да и хоть бы кому, но родилось дитя ужасным. Было оно наполовину человеком, наполовину рыбиной. Срослись ноги его и руки приросли к телу. А кожа – не кожей, а чешуей была.

Не жалея красок, описал он уродство странного ребенка, сказал – не желал он, чтобы говорили о его жене, будто не способна она родить здорового сына. И тайно отнес новорожденного в горы, где и схоронил, отправив бедную душу его в Аид.

– Вот пепел погребального костра, – развязал Лай ткань, вытряхнул из ее складок серый пепел, который взял на старом кострище пастухов. – И прости меня, что не позволил я тебе проститься с сыном.

Плакал он, и рыдала Иокаста, но слезы приносили ей успокоение. Ведь знала она, что это – предсказание, и долго готовилась к ужасным вестям. И если дитя забрали боги, то так тому и быть. Родит Иокаста других.

Ведь обещал это посланник Аполлона…

Зеленели поля перед стенами Фив. Ярко светило солнце, и в лучах его грелся юноша. Был он путником, пришел издалека, лучшим свидетельством чему были его запыленные одежды. Сейчас же, утомленный, глядел он издали на город, думал о чем-то. Но вот донесся издалека грохот копыт. И ржание лошадей разрушило очарование момента.

Летели по дороге две колесницы, вровень держались, хоть возницы всячески понукали коней, желая показать свою удаль. Равны были братья во всем. Слились в их облике материнская красота и отцовская сила. Статны. Широкоплечи. Могучи. Веселы норовом и готовы сразиться со всем миром, вот только тот не желал сражений, зная, что не устоит перед сыновьями Амфиона. Вот и оставалось им друг друга вызывать на бой и всякий раз убеждаться – равны они…

– Эй! – воскликнул Исмен, завидев путника. И натянул поводья так, что остановили разгоряченные кони бег. – Здравствуй, гость!

– И тебе здоровья. – Юноша отложил кифару и поднялся.

– Откуда идешь? – спросил Сипил. Встал он рядом с братом, и чудилось – один это человек, на два тела разделенный.

– С острова Делос. Из святилища Аполлона.

– И что несешь?

– Правду несу. – Юноша улыбнулся им радостной, открытой улыбкой. – Только люди почему-то бегут от меня. Видно, не по вкусу им моя правда.