– Сестра, сестра, – позвали ее. – Идем, сестра, а то поздно уже, матушка заругает.

– Я скоро. – Этодайя вдруг испугалась, что сестры тоже увидят прекрасного музыканта.

Вечно они желали забрать себе то, что принадлежало ей! И пусть бы юноша пока был сам по себе, но Этодайя не сомневалась – предназначен он ей.

– Как звать тебя? – спросила она, сумев преодолеть обычную свою робость.

– Аполлон. А тебя, прекраснейшая?

– Этодайя.

Его глаза – бездонное синее небо, сокрытое за опахалами ресниц. Лишь раз взглянул, и поняла Этодайя – не жить ей без него. Душу, сердце – все отдаст за второй его взгляд.

– Уж не та ли Этодайя, дочь Амфиона и Ниобы, царевна, о которой говорят, что красота ее достойна Олимпа?

Никогда такого не говорили о ней. О сестрах ее – да. А Этодайя же… она просто была. Одна из многих. И до сегодняшнего дня она даже радовалась, что живет в тени. Солнце – обжигает.

– Это я.

– Ты еще прекраснее, чем о тебе говорят, – сказал Аполлон. – И был бы я героем, немедля схватил бы тебя, увез бы от отца, от матери… на край мира, в страну, где живут безголовые люди. Или к антиподам. Или к огненным островам… туда, где никто не отнял бы у меня твою любовь.

Вспыхнула Этодайя и убежала, не будучи в силах вынести жар, который объял вдруг все ее тело.

– Возвращайся! – крикнул ей вслед Аполлон. – Я буду ждать.

Он и вправду ждал, но вернулась не Этодайя, робкая лань, но Клеодокса.

– О чем беседовал ты с моей сестрой? Она глупа и пуста. – Клеодокса обозлилась, ведь прежде только на ней останавливались мужские взгляды. – А я – красива. Или нет?

– Отчего ж. Ты прекрасна. Как змея, когда солнечный луч падает на ее чешую. Ведь и гидра под рукой мастера становится чудеснейшим творением, которое не оскорбляет, но радует глаз смотрящего.

– Значит, я гидра?! – Клеодокса замахнулась, желая влепить наглецу пощечину, но тот увернулся и сжал ее запястье:

– Осторожней, змея! Ты можешь жалить, но можешь и лишиться своего ядовитого зуба.

– Уж не ты ли выдернешь его?

– Я? О нет… кто я такой?

– А кто ты такой?

– Всего лишь странник. Хожу по городам. Играю людям на кифаре. Рассказываю правду. Вот только слушать они не желают. Говорят, что яд в моих словах.

– Говори, – милостиво разрешила Клеодокса, решив, что не будет беды от слов.

– Ты дочь Амфиона и Ниобы. Ты пошла в мать не обликом, но сердцем. Каменное, не любит оно никого и ничего, пока не найдется тот, кто сумеет камень этот разбить. Ты холодна, прекрасная Клеодокса, как холодна змея. И жалишь так же больно. Но ты долго училась скрывать свой яд ото всех. Мать, отец? О нет, ты их не любишь. И братьев своих. И, конечно же, сестер. Их слишком много, верно? И всегда приходится с ними делиться. Твой дом богат, но Ниоба желает, чтобы дочери ее были равны… ты же думаешь, что лучше прочих. Продолжить ли мне?

– Продолжай.

– Еще ты мечтаешь о невозможном. Зная, что судьба твоя – стать женой царевича ли, просто ли знатного человека, которого пожелает наградить Амфион за верную службу, – ты думаешь, что достойна большего. И видишь себя на троне Фив. Правда, занят он. Есть родители… есть братья… и даже старшие сестры – и те стоят на твоем пути, Клеодокса. Хочешь узнать, как все будет?

– Нет… Да! Скажи мне!

Этот человек, уродливый в совершенной своей красоте, которая возможна лишь, если в ком-то течет божественная кровь, прочел самые потаенные желания Клеодоксы. Она сама не решалась признаться себе, что мечтает о чем-то подобном.

Аполлон склонился к самому уху Клеодоксы.

– Скоро один твой брат, обезумев, убьет другого.

– Нет!

– Тише, – он вновь перехватил ее руку и с упреком произнес. – Не стоит бить меня. Это же твои мысли и твои желания. Себя лучше ударь!

– Ты… ты лжешь…

Он вытащил откуда-то из-за спины серебряную чашу и наполнил ее вином.

– Выпей, – сказал. – И посмотри. Я не умею лгать.

Словно зачарованная, подчинилась Клеодокса его совету. Пригубила она вино и увидела, как дрожит воздух, рассеченный стрелой. И вонзается острый наконечник в тело, пробивая его до самого сердца. Падает в пыль могучий Исмен. Удивление видит Клеодокса в глазах его. И доносится до ушей его безумный крик:

– Не отберешь! Не отберешь!..

Со смехом скачет вокруг упавшего брата Сипил, потрясая оружием. И вдруг смех его переходит в рыдания.

– Брат мой! – словно пелена спадает с глаз Сипила. Он обнимает брата, воя и скуля: – Брат… прости, прости…

Вырвав стрелу, вонзает Сипил ее в собственную грудь, не желая жить дальше. И кровь одного брата смешивается с кровью другого…

Покачнулась Клеодокса, но не позволили ей упасть сильные руки юноши. Забрали у нее чашу.

– Ты… ты остановишь все это? – спросила Клеодокса непослушными губами.

– Мне-то это зачем? Я лишь произношу слова. Иногда – показываю картинки. Если хочешь – сама их останови… У тебя впереди целая ночь.

Ушла Клеодокса, задумчивая и тихая. Всю ночь она думала и почти решилась уже пойти к отцу, но не пошла. Хотела рассказать обо всем матери – не рассказала.

Ждала Клеодокса. И дождалась.

В полдень прибежал во дворец раб, с воем и слезами пал он нищ пред царицей, чтобы произнести страшное слово:

– Мертвы!..

Файдим и Тантал боролись друг с другом. Каждый был силен, и сила эта искала выхода. Смеялись братья, радуясь ей, и молодости своей, и миру, расцветавшему всеми красками. Даже сама смерть, подобравшаяся так к ним близко, дохнувшая в затылок которому холодом, лишь на краткий миг прервала их радость.

Умер Исмен?

Обезумел и убил себя Сипил?

Что ж, такова судьба. От нее разве уйдешь? А Файдим и Тантал – живы. Вновь и вновь сходятся они друг с другом. Вновь и вновь падает Тантал, пусть он и старше брата. Гудит земля, хрустят кости. И юный Илионей, хохоча, хлопает в ладоши:

– Еще! Еще!

Ему тоже весело глядеть на эту игру.

– Хороши, правда? – Золотоволосый юноша появляется словно из ниоткуда. Он присаживается на траву рядом с Илионеем, и тот кивает – хороши.

– Мои братья! – говорит он с гордостью.