Энрико работал до самого конца. Отказывался изменить что-либо в образе жизни. И когда я как-то спросила, почему бы ему не остановиться, он ответил, что человек смеет остановиться только в одном случае — если считает, что может использовать это время для примирения с Богом. Нет, конечно, поработать ему удавалось лишь несколько часов в день. Но это не совсем верно, музыка звучала у него в голове постоянно.

В том-то и разница. Он великий артист. А моя работа — всего лишь иная форма пустоты!

Ну, зачем ты так? Разве тебе не удалось создать грандиозное предприятие, дать работу сотням и тысячам таких, как Барни и Лео? По словам Барни, в мире нет никого, кто бы мог сравниться с тобой.

Да, конкретно в моем бизнесе нет, вот тут, пожалуй, он прав. Но, с другой стороны, это такого рода бизнес, где часто приходится применять власть, а таких людей легионы. Я нисколько не преуменьшаю ни своего умения, ни энергии, которые вкладываю в дело, ни достижений. Но власть подобна электричеству. Очень полезна, когда хочешь включить свет. Но если предпочитаешь, чтобы в комнате было темно, она превращается в ничто — просто абстрактно существующая сила. По возвращении в Нью-Йорк придется зажечь много лампочек, чтобы горели как можно дольше. Насколько позволят силы, просто для того, чтобы привести дела в порядок. Придется употребить власть. Но ты даже не представляешь, как часто человеку хочется перестать применять ее. Особенно если в голове у него звучит музыка или стихи и хочется слушать только их, и в полной тишине, без всяких посторонних звуков. Отчасти именно поэтому я и приехал в Венецию, чтобы хоть раз в жизни никто не мешал.

Знаешь, и я все это время жила примерно так же.

Ну вот вам, пожалуйста. Нет, не думай, это не приступ сентиментальности. Очень часто, когда я был максимально сконцентрирован на предстоящем мне деле, когда находился на пике формы — в плане применения власти, — меня вдруг охватывала страшная тоска по совсем другой жизни. Я думал и мечтал о ней, как о красивой женщине: внимательной к себе и окружающим, доступной лишь избранным, которой иногда дозволяется быть даже немного безответственной. Теперь это, конечно, анахронизм, и если б мне пришлось вновь вообразить себе другую жизнь, я бы сравнил ее скорее с красивым и умным котом, живущим в доме, где все его любят. Коты — единственные известные мне джентльмены на свете: им не надо трудиться, чтобы зарабатывать на жизнь, но они вечно чем-то заняты. Они подобны игрокам, они дарят привязанность тому, кому заблагорассудится, они не подчиняются ничьим приказам. И потом они так элегантны!

Томас, ты сам всегда был самым обаятельным из котов! Ну скажи, разве и ты сам не поступал всегда как заблагорассудится?

В том-то и штука. Поступал, делал что хотел, видел, как сбываются все мои желания. Я состоялся. А кошкам и красивым женщинам это не нужно. Они и без того состоялись, с самого рождения, изначально!

И он не смог сдержаться. Белла, сказал он ей, я всегда хотел тебя. Это мое желание не сбылось. Ты разбила мне сердце, сломала меня, отняла всякую надежду. Почему? Почему ты полюбила мужчину с лицом верблюда? Почему не любила меня?

Томас, дорогой, ты меня просто изумляешь! Ты имеешь в виду Тима, бедного Тима Левиса? Но я никогда его не любила. С ним было просто весело, вот и все.

Да нет, я имел в виду этого ужасного мужчину с длинным мрачным лицом, жирными черными волосами и ранней лысиной на макушке. И еще он носил очки в черной оправе, дешевый макинтош и черные мокасины, такие изношенные, что все время казалось, что ноги у него мокрые.

Она расхохоталась. Вот что значит талант истинного рекламщика! Точнее не опишешь. После окончания колледжа он собирался работать у своего дяди в «Эм-си-эй»[58]. И обещал раздобыть мне рольку в кино или хотя бы вызвать на пробы, как только получит место. Ты не представляешь, как страстно мне хотелось сниматься в кино! Куда больше, чем выступать на сцене. Интересно, что с ним стало, с этим Тимом? Одно время мелькал в Лондоне. С дядей отношения не сложились, и он получил работу на «Голосе Америки». Или я путаю, на радио «Свободная Европа»? Точно не помню где, да и какое это имеет значение.

Знаешь, меня мало волнует карьера Тима Левиса. И на имя его мне плевать. Но зато я хорошо запомнил вечеринку в Лоуэлл-хаус. После матча с Йелем. Ее устраивал Стив Мерримен. Пальто и плащи были свалены у Стива в спальне. Я собирался уходить и пошел искать свое. В комнате было темно. Я включил свет. Ты лежала на полу, на этом типе, а он тебя трахал. Юбка задралась выше талии, были видны белые красивые бедра и часть спины. А он был без трусов, но так и не снял ни носки, ни эти свои чудовищные черные мокасины. С минуту я стоял и смотрел, но это, похоже, ничуть не обеспокоило ни тебя, ни его. Потом схватил свое пальто и ушел.

Ну и зря! Мог бы остаться и посмотреть еще.

Я был хорошим, добрым мальчиком, и эта сцена просто разбила мне сердце. Налил себе мартини из графина в гостиной и выпил. А потом сел в машину и поехал в Нью-Йорк. Веришь или нет, но мне почему-то страшно захотелось увидеть отца, спросить, как такое могло случиться. И услышать в ответ, что во мне нет ничего отталкивающего. Такая идея могла прийти в голову лишь пьяному студенту. И тем не менее именно это я намеревался сделать. За несколько миль до Вустера машину снесло с дороги, и она перевернулась. Нет, ничего серьезного, вот только машина отправилась потом прямиком на свалку, а у меня были сломаны рука и плечо. Нашли меня копы. Я был без сознания, видно, поэтому они не уловили, что от меня несет джином, и все обошлось. Я никогда не забуду того дня.

Прости меня, Томас. Вообще-то я тоже помню. И эту комнату, и что кто-то в нее ворвался. А вот лица твоего я не разглядела.

Слишком занята была.

Да, была. Еще в колледже переспала со многими ребятами. Но разве сейчас это имеет значение? И отчего ты так болезненно воспринял это? Ведь я никогда с тобой даже не кокетничала.

Нет. А кстати, почему нет? Я часами караулил тебя у дверей библиотеки. А стоило тебе показаться, притворялся, что просто прохожу мимо. Если видел тебя с велосипедом, тут же мчался за своим, чтобы спросить, не хочешь ли ты прокатиться со мной до Гарвард-сквер. Если видел без велосипеда, оставлял свой, ловил удобный момент, чтобы предложить тебе прогуляться пешком. Помнишь, мы как-то долго сидели на скамейке в парке и болтали? И я два раза приглашал тебя на обед в «Генриха IV», и ты принимала приглашение. Но я не осмеливался ни прикоснуться к тебе, ни поцеловать, когда потом провожал до дома. А один раз мы держались за руки. Вот и все. Я думал, это все, чего ты хочешь. Ты заставила меня думать так. Но я-то уже понял, что люблю тебя. Тогда почему эта верблюжья морда, а не я?

Наверное, просто боялась тебя, Томас. Ведь следом за тобой тянулись все эти вещи: твоя машина, гоночный велосипед, роскошные габардиновые костюмы, клубный галстук, все эти твои поездки в Нью-Йорк, куда ты отправлялся, когда захочется. Нет, ты не был похож на других богатых ребят, тоже при галстуках, тоже членов разных там клубов. Можно было гулять с таким, и ничего не случалось. Нет, конечно, если позволить, они могли запустить тебе в трусики два пальца. И кончить прямо в штаны… Или взять Тима. Вот он совсем другое дело. Он трахал тебя, заставлял кончить первой, а потом умел рассмешить, и мы прекрасно проводили время. Так хохотали, хотя, казалось бы, смеяться было нечему. Ты же был такой собранный и робкий одновременно. Тогда я не могла выразить этого словами, но теперь понимаю: ты вел себя как ревнивый муж, только не женатый. И потом все знали, что ты чертовски, просто невероятно умен. И не надо делать такое лицо. Уж кому, как не другим, было знать. Томас Мистлер — студент-отличник и, будем смотреть правде в глаза, страшно скучный парень! Помню, как однажды показала тебе свои стихи. Ты попросил их у меня на ночь, а потом, утром, зашел ко мне и отдал со своими комментариями и редакторскими поправками на полях. Точно преподаватель! Но самое страшное было не в этом. Твои поправки действительно попали в самую точку! Ты был прав. И уж вынести этого я никак не могла. И не хотела больше тебя видеть. Ну, разве что до тех пор, пока мы оба не повзрослеем.