Круз вынул обойму, защелкнул обратно. Надо черту провести. Звезды дождаться какой-нибудь или пока Михай вернется. Или до ста выстрелов сосчитать в городе. Нужна метка, ориентир уму. А то и зацепиться не за что, бессмысленность задавит, и ни мозги себе вышибить вовремя не сумеешь, ни подстрелить кого, если полезет.

Круз принялся считать выстрелы.

На тридцать первом поблизости залязгало, загрохотало. А на сороковом на набережную выкатился, поводя плоской башней, огромный пятнистый «Леопард».

Тогда Круз и встретил впервые Дана. В обличье прусского оберста, разве что в пятнистом вместо «фельдграу». Но с тростью и при пенсне. Улыбающегося снисходительно, краешками губ. Дан посмотрел на кольт в дрожащей Крузовой руке и спросил у Михая по-немецки:

— Так это и есть ваш ударный капитан?

— Я-я, херр коммандант! — отрапортовал Михай, ухмыляясь.

— Тогда забирайте его!

Приказал и сошел вниз, размеренно лязгая каблуками по ступенькам. А Михай присел на корточки подле Круза и сообщил:

— Теперь все хорошо. Конец черномазым.

— Кто это? — спросил Круз.

— Швейцарцы, — ответил Михай, улыбаясь. — Ты не пугайся — это хорошие швейцарцы. Которые в здравом уме. Они за людьми пришли. У них коммуна в горах и жизнь настоящая.

— А тут что? — спросил Круз ненужно.

— А тут пусть сдохнут все, — ответил Михай. — Пойдем, мой капитан.

Круз не помнил, как покинул Марсель. После разговора с Михаем рассудок нырнул в темное и липкое и выбарахтался оттуда к ночному ветру, шелесту над головой и приятной, очень чистой женщине в белом, охватившей Крузово предплечье и заботливо вгонявшей туда белесую жижу.

— Спите, спите, — сказала женщина, — вам лучше спать.

— Угу, — согласился Круз и закрыл глаза. Ему было хорошо от женщины.

Через два месяца она понесла от него сына. А через два года Круз, сделавшийся главой западной поисковой команды, вернулся в Марсель. Поисковые команды из Давоса периодически прочесывали города, когда-то приютившие иммунных. Марсель оказался пустым и мертвым. И пулемет все так же торчал, целясь в небо, и лежал подле него скелет. И жестянка с водой, опорожненная Крузом, по-прежнему валялась рядом. Ветер гнал по улицам пыль, и в озерке, разлившемся по площади от засорившихся сливов, уже завелись лягушки.

Тогда Круз испросил разрешения явиться в Ниццу. Разрешение дали неохотно, по настоянию Дана, уже ставшего главным Крузовым покровителем в давосской коммуне. Команда Круза потратила четыре дня на разминирование дороги. А когда наконец вломилась в город, разворотив танком завал из ржавых авто, — не нашла даже крыс. Город был мертвей Марселя, где хоть кваканье лягушек оживляло вечер. Сухая листва замела скелеты на набережной. Михай долго бродил по городу, искал чего-то. А Круз сидел на пирсе и смотрел в море. Потом стрелок из Михаева взвода подорвался на растяжке и пришлось срочно возвращаться, а по возвращении долго и неприятно объяснять совету, зачем и почему явились в Ниццу. И стоил ли привезенный груз лекарств и оборудования из госпиталей и института биофизики увечья одного из немногих квалифицированных солдат.

Впрочем, такое могло случиться где угодно. В любом городе, чьи жители умирали в безумии, особо злом у тех, кто был обучен убивать. А когда безумие истлело вместе с его носителями, Европа превратилась в тихую спокойную пустошь, неторопливо заселяемую забывающим человека зверьем. Конечно, были исключения. Круз знал десятка полтора их — отчаянно старающихся выжить, уцепившись за привычное. Были и другие, привычное отбросившие. Из-за них Давосу и приходилось большую часть сил и средств тратить на солдат и оружие. Балканы стали запретной зоной после исчезновения двух экспедиций. Там непрерывно кто-то с кем-то воевал, и временами ненавоевавшиеся набегали на север Италии, дочиста разоренный швейцарцами, и на Австрию и даже забирались в Альпы, где с ними приходилось иметь дело Крузу и его коллегам. Эти налетчики вовсе не походили на безумцев, доходящих на налоксоне. Не лезли наобум. Удирали, обходили, пробовали, шкодили всяко, нащупывая слабину. А нащупав, били точно и безжалостно. Круз три дня гонялся за ними по долинам, а когда загнал в угол, чуть сам не оказался в западне — с такой яростью кинулись загнанные прорываться. Не ушел никто, но эта стычка стоила Крузу троих — укрытых броней, расположенных удобно и недосягаемо, но убитых юнцами, выросшими на бесконечной войне.

Северная Африка тоже стала запретной зоной. Не вся — в Тунисе, в Марокко еще оставались общины, собирающие выживших, старающиеся наладить жизнь по-старому и не чурающиеся чужаков. Одна из них погибла у Круза на глазах. Раздор, назревавший давно, затем набег кабилов с гор. А потом: «Возьмите нас с собой, возьмите хотя бы детей!» Везде одно и то же: старались собрать всех, здоровых и больных, и прокормить всех. Везде не хватало рабочих рук, еды, бойцов. Везде собравшиеся, разноплеменные и разношерстные, едва уживались друг с другом.

А с теми, кто находил новый способ выжить, общаться приходилось большей частью через прицел.

Давос не цеплялся за старое. Снаружи могло бы показаться, что все по-прежнему, осколок размеренной, бюргерской, застарело мирной, правильной и вежливой жизни. И — родильный цех. И — кастрация всех, кто может жить лишь под налоксоном. Община Давоса и выжила лишь потому, что во власти повезло оказаться иммунным — кто, пользуясь ею, своевременно частью разоружили, частью перебили живших под налоксоном. Сумели блокировать перевалы, тасуя немногих надежных людей, и уцелеть в шторме безумия, охватившем страну. Помогло то, что злоба и ярость, рожденные налоксоновой депрессией, оказались направлены вовне. Давно не воевавшая страна вспомнила вдалбливаемые с детства истории давней славы, когда перед спускавшимися с гор варварами, дико бесстрашными и закованными в железо, разбегались лучшие европейские армии. Швейцарцы пошли наружу — в Германию, Францию, Италию, Балканы, — выжигая и разоряя все на пути. Назад возвращались немногие. Швейцария, перегреваясь, всякий раз выпускала опасный пар.

Кастрировать депрессивных придумал Дан. Он заметил, что, если достигающий зрелости подросток начинает заболевать и выжить может лишь с налоксоном, кастрация предотвращает агрессию. Налоксоновая депрессия развивается обычным образом, но вместо брызжущего слюной, крошащего все вокруг безумца получается равнодушное, глуповатое, послушное, размеренное существо, вполне пригодное для труда. Способное копать или дробить камень, пока не свалится от изнеможения. Или сортировать детали на конвейере. Впрочем, шизофрения развивалась тоже обычным образом, и через несколько лет образцовая рабочая сила превращалась в образцовые же растения, неспособные даже жевать. Но к тому времени из родильного цеха и школ выбиралось новое поколение.

Заболевающих девочек отправляли рожать. Беременность странным образом препятствовала счастью. И первые месяцы кормления грудью тоже. Потом хворь подступала и, если не случалось новой беременности, быстро брала свое. Чтобы такого не случалось, существовал отдел «Е», укомплектованный иммунными и генетически правильными самцами. Кроме того, отдел «Е» охотно принимал помощь от любого генетически правильного самца. Установлением генетической правильности занимался этот же отдел «Е», руководимый доктор-полковником по имени Фридрих Грац, чей дедушка избег денацификации лишь потому, что Австрию посчитали страдавшим от нацизма государством. Херр Грац взглядов своих не скрывал и жаловался на недостаток голубоглазых блондинов. Херр Грац считал, что вообще все женщины, иммунные или нет, пригодны лишь для деторождения и мужского удовольствия, и понуждал секретарш танцевать на столе. Прочие члены совета докторские шалости молчаливо одобряли, и условно юным женщинам Давоса, не имеющим персонального покровителя или остро необходимой квалификации вроде педиатрии или докторской степени по биологии, оставалось либо: а) рожать, рожать и рожать; б) развлекать утомленных занятиями мужчин. Открытое насилие каралось сурово, но не имеющей занятия и покровителя женщине предлагалось либо найти самой мужчину, заботящегося о ней, либо предоставить заботу совету. А проституция была официальным, одобряемым и востребованным промыслом.