Правильным вопросом было бы: ты к этому готова, Мона?

Я к этому не готова, но правильный вопрос не прозвучал.

* * *

Еще один день.

* * *

Еще два дня.

* * *

Еще один день молчания.

Нечего сказать.

* * *

Мне нужно что-то, за что я могла бы уцепиться.

Может быть, мне просто нужно вспомнить, кем я была до того, как оказалась здесь.

* * *

Кем я была раньше?

* * *

Кто я сейчас?

* * *

Еще один день.

Нечего сказать.

Мне нечего сказать вам.

Я не знаю.

* * *

Прошел еще один день.

* * *

Прошло тридцать семь дней.

Я все еще не знаю, кто я.

* * *

Правильным вопросом было бы: что ты помнишь о Брайтон-Бич, Мона?

И вдруг я вспомнила, как под утренними лучами солнца, пробившимися в школьный коридор через пласты давно не мытых школьных окон, ее шея мгновенно нагрелась под моими пальцами и стала походить на чурчхелу, плавившуюся под солнцем в моих воспоминаниях. Ребристый поток грецких орехов под вязкой кожурой из пастилы был на ощупь таким же, как горло Жанны, и ее зеленые глаза и ярко-розовые губы с толстым слоем помады всколыхнули в памяти почти забытое лето, острый и сладкий запах инжира, пыльные, опустевшие в летнюю жару улицы, душную бабушкину квартиру и ржавый запах пальцев, если долго держаться за металлический поручень в автобусе.

Чурчхелу гроздьями развешивали на улицах торговки в платках и пестрых юбках, пожилые женщины лет сорока, которые, как оказалось, были гораздо моложе моей мамы сейчас. Но маме тогда было чуть за тридцать, химия, пышная прическа и огромные очки. Если все детство провести в углу между книжным шкафом и подоконником, то даже ситцевые юбки превращаются в шелк и парчу, а фруктовые ларьки около дома – в восточный базар. Запах специй, который, возможно, я никогда и не слышала в детстве, а напридумывала десять лет спустя, возник в памяти вместе с чурчхелой, а перед глазами встала блузка с короткими рукавами в восточных огурцах на женщине, которая меня угощала:

– Держи, дочка, еще придешь ко мне и спасибо скажешь, – а я пялилась на вертикаль пуговиц, черная, черная, черная – белая – черная – одна была лишняя и больше других, и с нее свисала нитка, я хотела то ли дернуть, то ли сказать, но сказать вслух лишнее слово было так страшно, что я только мотнула головой и уткнулась в мамину юбку.

– Что ты, – пригладила мне волосы мама, – скажи тете спасибо.

А тетя, со своими длинными серьгами и волосами в комок, мне казалась как бабушка.

– Спасибо, – сказала я в мамину юбку, чувствуя, как чурчхела липнет к рукам, а острые края колотых орехов прорываются сквозь пленку пастилы в мои пальцы – хотелось сжать кулак изо всех сил и посмотреть, что из этого получится.

Монамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамонамона

Не называйте меня больше по имени, меня так больше не зовут.

– Мона, ты слышишь меня?

– Я больше не Мона.

Нужно не бояться.

* * *

Опять все то же самое, но у меня в голове как будто иногда что-то начинает жить – и сразу умирает.

* * *

Нет, я ошиблась. Ничего нет.

– Мона, ты говоришь о том, что ты испытываешь боль? Что ты имеешь в виду?

Больше не могу.

– Мона?

Молчание.

– Мона?

Молчание.

– Мона, где ты?

Мне страшно.

* * *

Доброе утро, Мона.

Я думала об этом всю ночь, и вот что мне приснилось.

Как я продолжала давить, переставляя ноги, чтобы Жанна не попала коленкой, а она все пинала и молотила меня кулаками по спине. Потом нас разняли. Я ушла из лагеря домой и расплакалась по пути, потому что мне было обидно и странно, что это я – я – впервые в жизни подралась.

Я все сделала по технике, все как учил меня Игорь, потому что он знал, что рано или поздно это должно случиться, а я нет, но в его рассказах не было ничего о том, что происходит после, – а то, что происходит после, продолжает происходить в сотни раз дольше, чем сама драка. Драка – это секунды. А послевкусие от нее – часы, дни, годы, вся твоя жизнь. Иногда оно хорошее. Или не очень хорошее, но полезное.

– Не нужно пытаться строить из себя героиню, – говорил Игорь. – Драка – это не кино. Просто берешь ее за горло и сжимаешь пальцы, пока она тебя не отпустит.

Это я тоже вспомнила.

Перестань бояться. Ничего не случится.

* * *

– Мона, ты помнишь, кто такая Жанна?

– Нет.

– Ты однажды упомянула ее. Ты сказала, что это девочка, с которой ты подралась в детстве. Это важный для тебя эпизод?

– Да.

– Почему, Мона?

– Потому что… Потому что…

– Что, Мона?

– Я не могу.

– Ты не можешь вспомнить?

– Я не могу.

* * *

Прошел еще один день.

* * *

Еще один день.

* * *

Прошло столько дней, что я не смогла запомнить.

* * *

Правильным вопросом было бы: что ты помнишь о Брайтон-Бич, Мона?

Теперь я помню Игоря. Да, Игорь – вожатый в летней школе на Брайтон-Бич, куда меня отдают каждый год родители, чтобы я не скучала дома и не зачастила на Манхеттен морально разлагаться. Родители думают, что их дети читают русскую классику и дифференцируют функции, – а дети в это время устраивают пикник с чипсами в Централ-парке и пытаются подражать своим американским сверстникам: делиться на группы из крутых и не очень, не общаться друг с другом до конца лета и тихо друг друга ненавидеть, тоже до конца лета.

В таких случаях всегда есть девочка-другая, которая хочет стать королевой. Да, это была Жанна. Она была самой старшей из всех, high school senior[22], и право возраста неоспоримо позволяло ей претендовать на роль королевы.