Мне пришлось повысить голос, чтобы перекричать собак:

— Если нужно что-то взорвать, то разве хлопоты с имплантацией — лучший способ…

— Оно трясется! — У Лолы стучали зубы.

Я различил звук: тончайший писк, на грани восприятия. Понятно, почему взбесились собаки.

— Чарли… я думаю… ты должен… бежать.

— Нам нужно всего лишь замедлить сердцебиение. Сосредоточься на покое.

— Не могу!

— Можешь, Лола. Ты хозяйка своего тела.

— Беги, Чарли!

Писк усилился настолько, что за ним уже было трудно расслышать что-то еще.

— Я не бегаю. У нас техническая проблема. И мы можем ее разрешить. Вместе…

Я собирался продолжить. Я хотел напомнить, что мы — разумные люди, а логика сдвинет горы. Эти слова были призваны либо успокоить Лолу, либо нагнать на нее тоску; сердцебиение должно было замедлиться в любом случае. Я до сих пор считаю, что идея была хороша. Но прежде чем я заговорил, Лола взорвалась.

Меня хлестнуло чем-то похожим на порыв ветра, но вместо воздуха были иглы. Ноги дрогнули. В ушах зазвенело.

В доме воцарилась тишина. Я посмотрел на Лолу, а она посмотрела на меня, и с нами обоими как будто ничего не случилось.

— Ты в поря… — Мы заговорили одновременно.

Она шагнула вперед, и ничего страшного не произошло. Мы улыбнулись. Лола упала в мои объятия:

— Как страшно. Что это было?

— По-моему, что-то, что не сработало.

— Я решила, мы умираем. — Она содрогнулась. — Мне показалось, что я собираюсь тебя убить.

Прошла минута. Странно пахло чем-то едким.

Лола подняла на меня глаза:

— Собаки замолчали.

Мы слушали.

Лола потянулась к дверной ручке. Я хотел посторониться, но не смог. Я попытался снова.

— Чарли?

Запах был знакомый. Такой же возникает, если включить схему в розетку не с тем напряжением. Запах перегоревших транзисторов.

Дисплей цифрового будильника на прикроватном столике погас. На полке стоял небольшой стереопроигрыватель, светодиод которого на датчике включения обычно горел красным, — тоже ничего.

— С вами все в порядке? — донесся до нас голос Анжелики. — Электричества нет!

— Нет, — сказал я. — Нет, нет, нет.

— Что с тобой? — Лола тронула меня за руку.

Я открыл рот и снова закрыл.

— Ты ранен?

— Да. Да.

— Куда?

— Мои ноги.

— Твои…

— ЭМИ. Электромагнитный. Импульс.

— Что это значит?

— Ты убила мои ноги, — сказал я.

Существует пять стадий горя. Первая — отрицание. Например: Мои ноги не умерли. Этого не может быть. Затем — гнев: Ты убила мои ноги, пошла вон, убери от меня свои руки и так далее. Для этой стадии характерны крик и ярость. Те или иные несправедливые упреки. Слезы и оскорбленные чувства.

Затем — торг. Уже тише. Лишь бы уцелела батарея. Пожалуйста, пусть она будет в порядке. Четвертая стадия — депрессия. Они мертвы. Я мертв. Это своего рода извращенное наслаждение. Последняя стадия — принятие. Я не привожу примеров, потому что был очень, очень далек от принятия.

На четвертый день Лола вошла в мою комнату. До сих пор она оставляла подносы с едой снаружи. Я приучился ждать, пока не стихнут ее шаги, подтягиваться к двери и втаскивать поднос внутрь, пока не налетели собаки.

Но в этот раз она открыла дверь. Зеленая блузка и глубокое страдание. Я сидел на ковре в окружении органов. Органов моих органов. Я разобрал их и разложил детали концентрическими кругами. Выглядело это так, будто я пал жертвой самого аккуратного в мире взрыва. Так оно и было. То, что вырвалось из Лолы, не убило никого и не разрушило ничего, не повредило ни единого тела, кроме моего.

— Мне кажется… — начала она.

Разрозненные компоненты не означали, что я занимался ремонтом. Я разобрал Контуры, потому что не смог придумать ничего другого. Я пытался разложить проблему на мелкие части, пока не доберусь до чего-нибудь, что можно исправить. Так поступают в ходе любого решения: делят на части.

— Мне кажется, несправедливо вести себя так, будто я в чем-то виновата, — сказала Лола.

— Ты не виновата. — Произнося это, я не смотрел на нее, так как в действительности не верил сказанному.

— Это они в меня вставили. — Она шагнула вперед, и ее нога опустилась рядом с трехфутовым титановым фрагментом, который когда-то отвечал за плоскостную стабилизацию; проблема заключалась в том, что многие детали были машинной сборки и я не мог разобрать их при помощи бытовых инструментов. — Они вложили эту штуку мне в грудь и даже не сказали.

Вопреки всякому желанию у меня вырвалось:

— Ты могла успокоиться.

— Я могла успокоиться.

— Да.

— Чарли, я пыталась.

Я подобрал радиальный болт. Я не вполне понимал, откуда он был. Поначалу я вел записи. Надо было продолжать.

— Сердце не успокаивалось. Оно…

— Люди весьма избирательны, когда дело касается тела, — сообщил я болту. — Когда оно делает что-то хорошее, они приписывают заслугу себе. И говорят: это сделал я. Но стоит чему-то пойти не так — и ни о каком я речь уже не идет. Виновата нога. Кожа. Они сами вдруг становятся ни при чем. Остается тело, в котором они застряли.

— О чем ты говоришь?

— Ни о чем. — Я вертел болт в руках. — Просто наблюдение.

Тишина. Дверь, закрываясь, щелкнула.

Я нашел под кроватью скейтборд и взгромоздился на него. С одной рабочей рукой и наполовину действовавшей другой мне удалось кое-как проехать на нем с мизерной скоростью. Это было неудобно и унизительно, но у меня получилось. Когда я уверился, что вокруг никого нет, я отворил дверь и выбрался в коридор. На полпути к ванной выбежала собачонка и присела на плитку. Я понимал, что она ничем не могла помочь, даже если бы захотела, но все равно был оскорблен. Я вполз в ванную и прикрыл за собой дверь. Мое дыхание было тяжелым и неровным. Я совсем потерял форму. Положив мою полуруку на стульчак, а целую — теперь хорошую — на лавочку, я подтянулся. Ручные мускулы дрожали, как перепуганные девчонки. Я перевалился через стульчак и поцеловал фарфор, но мне было плевать, так как это был хоть какой-то прогресс. Я кое-как перевел себя в вертикальное положение. Начав мочиться, я испытал гордость.

На выходе меня ожидали три собачки. Им не было ни страшно, ни любопытно. Они просто сидели.

— Брысь! — Я притворился, будто замахиваюсь.