– Хороша, – хмыкнул Алик.

Степаныч достал пистолет и выстрелил. У моих ног образовалась неглубокая, метра на полтора, воронка, облако горячей пыли поднялось выше головы, закрыв мир бурой пеленой. Заряды у них что надо, невольно восхитилась я, отойдя от мига животного ужаса. Пелена редела медленно, силуэты моих судей едва обозначились, и я вдруг подумала, что они дали мне шанс. Я смогла бы удрать. Ну, или хоть попытаться. Может, они не станут меня догонять. Или Степаныч выстрелит вслед и промажет. Из жалости.

Только не нужна мне сейчас их жалость. Осела пыль, и оказалось, что пистолет Степаныч убрал. И глядит с неуместным веселым любопытством, словно не для суда и казни привели меня сюда, а так, для задушевного разговора. Нет, странные они, люди…

– Глянь-ка, стоит, – снова хмыкнул Алик. – Ну так что, Степаныч? Решили?

– А и ладно, – махнул рукой Степаныч. – Решили. Двум смертям не бывать, так? Вот и проверим.

– Материал уж больно подходящий, – Алик скривил губы в странной, горькой и виноватой будто, улыбке. – Ну что, кошка драная, не надорвешься прогуляться пару километров? Давай, разворот на сто градусов влево и шевели лапами.

А и ладно, подумала я чужими словами.

Ходьба помогает. Постепенно сходит смертное оцепенение, размеренное движение успокаивает, утешает… убаюкивает. Шаг, шаг, еще шаг, серое сверху, бурое снизу, пустота до горизонта, и в голове пустота, сзади Степаныч, шаги неровные, тяжелые, справа размашисто шагает Алик, взбивает рыжую пыль тяжелыми ботинками с магнитной оковкой. В ритме шагов возникают смутные, пыльные мысли, обрывочные, мне самой непонятные, да я и не пытаюсь понять, я только чувствую: оживаю Возвращаюсь. Я возвращаюсь к себе, Зико Альо Мралла, капитан Три Звездочки, я, Альо Паленые Усы, не прах из праха и не орудие Повелителя, я, я, я… я здесь! Я – снова я! Но почему, как, как могло случиться, почему чужая воля навязала мне действия, которых я и не помню толком?!

Я остановилась, обернулась к Степанычу, чуть в меня с разгону не врезавшемуся, и заорала:

– Почему?! Как я могла, скажи, как?! Я не помню ничего, почему?

– Я скажу… все, что сам знаю. Там, куда мы идем. Помолчи пока, пожалуйста.

Алик сжал сильными пальцами мое плечо, развернул и сказал, не зло совсем и даже не язвительно, а грустно как-то:

– Иди уж, кошка драная. Опомнилась…

И я развернулась послушно – и пошла.

Метров через четыреста Алик остановился и кивнул:

– Вот. Спускайся.

Я съехала в глубокий овраг, рассекающий ровную поверхность степи уродливой трещиной. Запрокинув голову, поглядела вверх – на крутые, корявые склоны. На небо над ними – далеко-далеко вверху. Представилось, как в дожди буйствует здесь вода, промывает глубокие борозды в склонах, вгрызается в рыхлое дно и несется мутным потоком под уклон – туда, куда свернули мы, спустившись. Овраг глубок, в три, а то и четыре моих роста, временами в него впадают, как притоки в реку, овраги поуже и помельче, и с каждым таким притоком тусклое серое небо отдаляется, уходит выше и выше. Я думаю о вырывших овраг яростных летних ливнях – я видела здесь такие ливни, даже мокла под ними, и мерзкое буйство атмосферы вызывает во мне смутные ассоциации с чем-то, чего я не могу вспомнить.

Идти под уклон легко, полоска неба над головой темнела, хотя до вечера остается вроде бы часа четыре, а то и пять. Может, дождь наползает, думаю я, так ведь люди умеют предвидеть непогоду, а оба они спокойны, куда спокойнее, чем в начале нашего пути (чем в поселке, отчетливо прозвучала мысль, сопроводившись столь же отчетливым воспоминанием… за что?! – ну вот, пришло и для меня время эмоций). Под ноги все чаще стали подвертываться камни, обкатанные до гладкости мелкие, и покрупнее, но тоже со сглаженными углами; впрочем, попадаются и острые, так что смотреть приходится внимательно, и я отодвигаю эмоции на потом.

Неподвижный, застоявшийся воздух пахнет пылью… пылью и… и… так вот почему я подумала о запахах! Воздух пахнет драконом! Дракон – это из прошлого. Забытый напрочь кусочек, всплывший на поверхность памяти благодаря особому, терпкому до жесткости запаху. Драконы, раса великих пилотов, интеллектуалов, эгоистов, раса, сделавшая своим домом космос и в этом близкая нам, сделавшим космос не просто местом работы, но образом жизни… драконы, раса, представители которой глубоко равнодушны к другим, но никогда не отвергнут просьбу о помощи. Драконы, почему я вас забыла?

Я чуть не рванула бегом, и Степаныч осадил меня быстро и резко, будто ждал от меня чего-то такого – и готов был пресечь. Почему? Разве мне нельзя встретиться с драконом? Зачем же мы тогда шли сюда?

Я рвалась к дракону, как к случайно найденному кусочку прошлого. Что-то оживало во мне. Не воспоминания, нет. Даже не тени воспоминаний. Но – уверенность в том, что воспоминания должны быть. Что-то было со мной там, давно, в забытой ныне жизни. Я знаю о драконах. Кажется, я даже знаю, как надо говорить с ними…

Степаныч свернул в расщелину, и Алик взял меня за плечо:

– Подождем здесь.

Правильно, подумала я. Драконы не любят незваных гостей.

Степаныч поприветствовал дракона длинно и витиевато; я не разобрала слов, но интонации оживили еще один кусочек из разбитой и смешанной с пылью мозаики, в которую превратили Повелители мою память. Драконы любят поболтать. И традиции драконьей вежливости таковы, что ждать Степаныча мы будем долго.

Я села на каменистую землю, привалилась спиной к откосу. Кусочки прежних встреч с драконами всплывали в памяти рваными обрывками – изящные продолговатые морды, неторопливая, неизменно вежливая речь, зеленые блики на свернутых крыльях… огромный, неестественно жуткий в отсветах Коктейля драконий склеп, в который чуть не врезался мой новехонький кораблик… как же он назывался? И сколько мне было тогда – десять, одиннадцать?

– Идите, – Степаныч высунулся из расщелины и махнул нам рукой.

Дракон оказался именно таким, как я ожидала: красивейших очертаний крупная голова, зеленоватая чешуя на длинном, огромном, гибком и мощном теле. Витиеватое приветствие, за которым – глубокая безучастность.

Алик сразу пристроился у крутого драконьего бока, словно на привычном и любимом месте. И теперь глядел на меня… странно как-то глядел. В другое время я бы испугалась такого взгляда. Но сейчас… сейчас мне все равно.

– Садись, – предложил Степаныч. – Здесь можно говорить свободно. Обо всем. И разговор у нас будет долгий.

Я пристроилась у стены расщелины, так, чтобы видеть дракона.

– Ты ведь понимаешь, как много забыла?

– Понимаю, – вяло согласилась я. Слова не нужны сейчас, как Степаныч не понимает, зачем слова и разговоры, когда можно смотреть на дракона? Вдыхать его запах? Но Степаныч въедливый… ладно, отвечу. – Сначала я боялась думать об этом, потом как-то привыкла. Только последние дни…