– Господи помилуй, доктор! – воскликнул инспектор. – Вы поместили несчастное дитя на чердак?

Ашер глянул на него через плечо, но не ответил. Он сунул руку в карман халата, затем остановился перед одной из дверей и в полумгле загремел ключом, вставляя его в замок. Палата, куда они вошли, внешне выглядела чистой и опрятной, но была, казалось, абсолютно необитаемой. Вдоль широкого прохода стояли через одинаковые интервалы с десяток коек, возле каждой – тумбочка. Над голыми столами, за которыми должны были бы сидеть медсестры, висели на прочных цепях большие незажженные лампы.

Однако ни медсестер, ни пациентов, нуждавшихся в уходе, видно не было. Тишина, ни души, постели не разобраны. Гидеон повернулся к доктору, намереваясь спросить, что все это значит, но Ашер приложил палец к губам. Он взял с подставки масляную лампу, засветил ее и дернул головой, предлагая им следовать за ним. Они прошли в дальний конец и остановились перед шторой во всю ширину палаты, которая закрывала часть помещения. Ашер снова поднес палец к губам, пресекая всякие разговоры.

Они услышали пение. Слабое и трескучее, словно лившееся из фонографа, но это был ее голос. Ее голос, только какой-то странный. Более блеклый, что ли.

– Это она! – вскричал Гидеон, бросаясь вперед, однако доктор вытянул руку, преграждая ему дорогу.

– Минуточку, сержант.

– Это она, – повторил Гидеон, подступая к Ашеру в неосознанной ярости. – Нам нужно с ней поговорить. Мы же ясно дали понять, что ведем расследование и дело не терпит отлагательств.

Ашер опустил руку и тронул Гидеона за плечо. Черты его немного смягчились, хотя, возможно, это усталость отразилась в его лице. Он был небрит, и свет лампы придавал ему желтушный и недокормленный вид.

– Поговорите, я не запрещаю, – сказал он, – но прежде мне хотелось бы познакомить вас с некоторыми особенностями ее случая. Есть вещи, которые вы должны знать, раз уж вы намерены взять заботу о ней на себя.

Инспектор Каттер метнул на него пронизывающий взгляд.

– Взять на себя заботу о ней? Мы собирались только допросить девушку. В любом случае вы не можете просто так взять и выписать ее. Ее к вам доставили полумертвой.

– Полумертвой, – повторил Ашер. Он отвел глаза и натянуто рассмеялся. – Слово-то какое подобрали. Послушайте меня, оба. У нас здесь учреждение для больных, для женщин, страдающих различными недугами. В деньгах мы не купаемся, но делаем все, что от нас зависит. Однако современная медицина не всесильна.

Каттер раздраженно передернул плечами. Гидеон уже знал, что означает это его телодвижение.

– Еще один оратор выискался, – фыркнул он. – Вам в пору с молодым Блиссом состязание устроить: кто кого переговорит.

– Я хочу сказать, инспектор, что есть обстоятельства, которые лежат за гранью науки, не говоря уже про моральные и этические аспекты. Мы должны чтить определенные основополагающие добродетели, если не хотим, чтобы наше учреждение стало объектом всеобщего осуждения. И, если уж на то пошло, мы обязаны думать о наших сестрах милосердия, без которых мы едва ли способны обойтись. Они – добрые христианки, каковыми и подобает им быть по долгу службы. И папистки, ирландки… им это совсем не нравится. Они простодушные существа и лютой ненавистью ненавидят все сверхъестественное. Они даже в палату не войдут, инспектор. Кстати, который час?

– Почти полночь, – ответил Каттер. – А что?

– Я один ухаживаю за ней с самого утра и пока глаз не сомкнул. И во рту у меня ничего не было, кроме черного чая. Я стараюсь сохранять профессиональную объективность, но это… – Он с опаской посмотрел на ширму. – В нашей профессии всякое можно услышать. В вашей, думаю, тоже. Но быть к этому готовым нельзя.

– К чему готовым? – спросил Каттер. – О чем вы говорите?

Ашер отвел взгляд. Когда он снова повернулся к ним, Гидеон заметил темные круги у него под глазами. Доктор пытливо всматривался в черты Каттера, и в его лице все сильнее сквозило отчаяние.

– Наверно, это просто от усталости, но когда вы спросили про нее… но нет, вы ведь ничего не знаете, да? Вы этого не видели?

– Что мы должны были видеть, черт возьми?

Но Гидеон, уже утратив выдержку, протолкнулся мимо врача. Каттер последовал за ним. Ашер присоединился к ним, но остановился чуть поодаль.

– Сразу в глаза это, может, и не бросается, – тихо сказал он. – Я сам заметил лишь через несколько часов. Оно то сильнее, то слабее, но все равно медленно прогрессирует. Особенно заметно, когда она встревожена.

– Что вы с ней сделали?! – вскричал Гидеон. – Смотрите, она же бледна, как тень. Почему вы заперли ее на холодном чердаке? Ее нужно потеплее укрыть. Накормить питательным супом.

– Я не знаю, что ей нужно, сержант, – отвечал Ашер. – Но точно не суп.

Гидеон проигнорировал его слова. Он нерешительно приблизился к койке.

– Мисс Таттон? – окликнул он, останавливаясь возле нее. – Энджи? Это Гидеон. Простите, я пришел, как только смог.

Она глянула на него – так ему показалось, – но лишь мельком. Взгляд у нее был апатичный и отстраненный, будто она смотрела на нечто незримое, что находилось перед ней. И лежала она необычайно смирно. Если и страдала, внешне это никак не проявлялось.

Она снова запела. Тихим шершавым голосом, больше походившим на шепот. Теперь в нем не слышалось натужности, как это было в церкви, но что-то в ее голосе настораживало Гидеона. Он напомнил ему о пыли. Песню эту он знал, но вот откуда?

Гидеон повернулся к Ашеру. Тот стоял по другую сторону койки, наблюдая за больной с недовольством в лице, даже с отвращением.

– Вы одурманили ее, – сказал Гидеон. – Она не в своем уме?

– Ничего подобного, – возразил Ашер. – Она отказывается от всего, что бы ей ни предложили, даже от пищи и воды. Мне очень жаль, сержант, но, боюсь, ей уже ничем нельзя помочь.

– Нельзя помочь? – повысил голос Гидеон. – Что же вы за доктор такой? Неужели не видите, сколь она слаба? И почему она не отвечает, если вы ее ничем не дурманили? Она бредит?

Ашер медленно покачал головой.