И всякий раз, как он обряжался в свои ордена и планки, стремясь в Кремль, Лиля говорила ему:

— Вы не забыли, что теперь Родина — это я? Идите за мной.

Иногда он шел безропотно, иногда артачился, но всегда называл Лилю Родиной.

— Родина, ты где? — раздавалось из его комнаты.

— Работаю, — кричала Лиля из своего кабинета.

Она теперь писала статьи с названиями «Мы — новое слово в искусстве», «Новый театр — это перформанс», «Инсталляция — это новая живопись», «Свежий ветер питерского рок-клуба». В Питер моталась, чтоб познакомиться с тамошними героями. Иногда с Асей, которую ей так и не удалось соблазнить, хотя опыт накапливался, как раз в Питере была целая компания феминисток, у одной из них она обычно и останавливалась. Феминистками — новое явление в советской действительности — назвались лесби, героини дня. Лиля попросила свою подружку-феминистку, дружившую с Асей, прозондировать почву: чего, мол, та никак не откликается?

— Она натуралка, вот и все, — пожала плечами подружка.

— Но это же естественно для культурного человека быть би! — повторила Лиля уже слышанный ею где-то тезис.

Подружка «прозондировала»:

— Ася сказала, что ты буратина.

— Что значит «буратина»? — звучало обидно.

— Почем мне знать. А сама она похожа на резиновую куклу, ну которая глаза закрывает, если перевернуть…

Лиля не слушала, переваривала «буратину». Это была травма, но она сказала себе: «Переживу». И еще неделю жила с этим словом — «буратина» — как с иглой в сердце. Надо было не шевелиться, пока игла не выйдет сама. Какая-то правда тут заключалась, но какая? Новые приключения все и разъяснят, решила Лиля. Она уже вовсю вела семейную жизнь с Бобом, что не мешало ничему, Боб, старый холостяк, был сторонником свободной любви, пришла, наконец, пора разводиться с Аликом, но только при разводе Лиля решила не отдавать ему квартиру, которую он так и не обменял вместе со своей, как хотел, — получалось слишком много метров на человека, родственников прописать не удалось, — и он махнул рукой, до лучших времен. И вот — лучшие времена настали, появилась собственность, приватизация и всякое такое. Лиля взяла и приватизировала квартиру, в которой прожила несколько лет, где сделала ремонт, и вообще — почему она должна отказываться от того, что ей принадлежит по закону? Она жила у Боба, но вдруг что-то изменится, учитывая, что он старый холостяк и, может, никогда и не женится? У нее должен быть свой якорь. И она сказала Алику, что как жена требует половину имущества. Причем не половину, а всего лишь небольшую часть, а именно, свою квартирку, к которой она привыкла. Алик собирался на пээмжэ, хотел все продать и на вырученные деньги жить там. Он еще не знал, где там, мечтал о Нью-Йорке. Этим бредили все — съездить «в загранку», в идеале уехать насовсем. Лиля поначалу тоже поддалась порыву, искала возможности, уговаривала Боба, но он наотрез отказался.

— Отца я не брошу. Да и что мне там делать, в моем-то возрасте, без языка?

Лиля любила Боба, но, скорее, по-матерински. Вспоминала Колю, который всех принимал за своих детей. Она — не всех, а только Боба, потому что ему нужна была мать, глава семьи, они с отцом оба были довольно беспомощны. Лиля уже знала, что у нее не может быть детей.

Она понимала одно: если в первой жизни ее вытаскивал комсомол, во второй — культурная революция, то теперь, когда культура уехала, умерла или просто зачахла, возиться с ней больше нет смысла. Основа новой жизни — бизнес. Значит, надо его освоить.

Алик уехал, да они и разругались вдрызг, а то ввел бы в курс дела. Не «челноком» же записываться! Изучая вопрос, Лиля с удивлением узнала, что ее коллеги по комсомолу все как один стали предпринимателями. Встретилась с бывшим райкомовским, Петькой, невзрачным, но напористым товарищем, когда-то часто виделись — и на собраниях, поскольку институт относился к его району, и на тусовках. У него теперь свой банк. Там он и назначил ей встречу. Лиля вошла в приемную, и каково же было ее удивление — Петиной секретаршей была Соколова! Ну да, длинноногая, вульгарная, как и положено секретаршам.

— Привет, а как же искусствоведение? — злорадно спросила Лиля.

— Да как у всех, — Наташа была невозмутима, — и даже лучше. Банк сейчас — это лучшее произведение искусства. Тем более такой, как у Петра Трофимыча. Пришла счет завести?

— Да нет, повидаться, — Лиля немного стушевалась. — А что Орлова, Соловьева?

— Орлова в Минкульте, Соловьева уехала, вышла замуж за немца. Вернее, как за немца — наш эмигрант, давно уехал, теперь возит сюда подержанные «мерседесы». А ты где?

Лиля не знала, что сказать. Она была нигде.

— Пишу. — Подумала и добавила: — Живу на Тверской.

Петя сразу выпалил, что он миллионер.

— Долларовый, разумеется.

«„Деревянный“, — подумала Лиля, — стало прямо-таки неприличным словом, никто ж не назовет себя рублевым миллиардером, нет — долларовым миллионером. Солидный стал, заплыл жирком, завел усы».

Они вышли в сопровождении двух телохранителей, сели в «шестисотый» и поехали в ресторан.

— Ты похорошела, — сказал Петя. — Всегда такой заморыш была, а сейчас — вполне представительский вид. Съездила, что ль, куда?

— Ну да, в Нью-Йорк. У мужа там знакомые.

— Ах муж! — Петя был явно разочарован. И Лиля почувствовала себя польщенной.

— Объелся груш, — сказала на всякий случай, ощутив давно позабытый шлепок вожжами: беги, кролик, беги. Впереди опять новая жизнь.

Лиля лежала в дурке бесконечно долго. Она никогда не могла бы себе представить, что окажется в таком месте. «Посемейному», как говорил Боба: тут же, на другом этаже, лежал папахен, окончательно выживший из ума. Дома его держать было невозможно, тем более без нее, без заботливой женской руки. Она оказалась здесь потому, что ее жизнь пришла к полному и необратимому краху. Совсем как СССР, который теперь прозывался ЦЦЦП — ладная латиница теснила и стыдила неуклюжую кириллицу. Впервые, кстати, она услышала это слово от приятеля-актера, тоже подавшегося в бизнес, так его грохнули прямо во дворе его дома. Вместе с девушкой. А у него и бизнес-то был — так, по мелочи, просто чтоб выжить.

«Родина перевернулась», — как заладил это папахен, так ничего другого с тех пор выговорить не мог, что-то у него в голове закоротило, и настала там вечная тьма. Лиля заходила к нему в палату проведать, хотя проведывать было уже некого. Когда она входила, он, пристегнутый ремнями, начинал дергаться и повторять с разными интонациями: «Родина перевернулась. Родина? Перевернулась». Лиля вполне могла отнести эту мантру к себе, поскольку пришлось ей за два года пережить такой кошмар, что до сих пор, после нескольких курсов уколов и капельниц, не могла сдержать слез, дрожи, все время возвращаясь к тем ужасным событиям, анализировала, но все время спотыкалась, теряла нить.

Ее роман с Петей был первой ошибкой. Главной. А может, не главной. Она не была в него влюблена, просто совсем нисколько, но перед ней открывались такие головокружительные перспективы, что она решила, будто без того, чтоб стать его «герл-френд», в бизнес не войти. Нет, еще другое: он был от нее без ума, а ей это льстило. Почему, думала она сейчас, хочется, чтоб кто-то расстался с рассудком ради тебя, отчего есть такая потребность — вытягивать невидимым шприцем из людей разум? Как из папахена — родина. Или другое — он называл ее Лили Марлен, а никого их тех, кто так ее называл, не осталось. Умерли, уехали, исчезли из поля зрения. Боба называл ее Стальевна — «Стальна». Боба — единственный, кто остался с ней, вокруг белела пустыня. Теперь она любила его по-настоящему. Вернее, она всегда любила его по-настоящему, но не знала об этом, как-то это было не принято, что ли. И с Бобой-то какая вышла история, из-за того же Пети. Она сошлась с Петей, а он — с Соколовой. Это был удар под дых. Уж с кем с кем, но с Соколовой, ее давней врагиней! Ну она секретарша, да, а Лиля — любовница хозяина… К чему это? Лиля опять споткнулась в попытке анализа. Что было дальше — ужас-то наступил не сразу… Она продала свою — теперь свою, законную — квартиру, чтоб войти в долю, стала партнером и вице-президентом банка. Ей казалось, что она стоит на самой высокой вершине мира. Джомолунгма «божественная мать жизни» в переводе. И Лиля, первая женщина в мире, Лилит. У библейской Лилит тоже не было детей, думала Лиля, ее даже изображали тем самым змеем-искусителем, но все ж наоборот. В Лилиной, по крайней мере, жизни. Это ее искушают, над ней властвуют, ее держат в рабстве. А она бежит, вырывается, урывает, отрывает себе по кусочку. Это Россия, или папахенская «родина», — бес, а не она, Лилит Стальевна Родина. И уже думала пойти и поменять себе в паспорте имя, паспорт же все равно менять на новый, российский, записаться Лилией Сергеевной, например. Думала… а тут Коля. Искал ее по всей Москве — нашел наконец через Орлову и все ту же Соколову. Сказал, что родители погибли в огне. Дом сгнил, ремонтировать было некому, короткое замыкание, ночью вспыхнул пожар, газом обогревались, и вот. А Лиля-то про родителей совсем забыла, даже телефона своего нового не дала, не до них было, а когда узнала, уже поздно, уже никогда она до них не доедет. Коля похоронил. Ее нашел спустя несколько месяцев. Но Лиля и на могилку взглянуть не поехала, потому что у нее тоже начался пожар. Петю убили. Банк остался в ее ведении. Она мало что смыслила в этих делах, всем занимался Петя, ее должность была, скорее, декоративная, просто чтоб стояла на Джомолунгме и радовалась жизни. Так она думала, может, так и было, а может, и нет. У банка оказались долги. Но она-то при чем? Она вложила в этот банк свою квартиру, деньги текли сами по себе — скажем, это были проценты с ее доли, но теперь бандиты из всех мест, где они водятся, пришли к ней. Кредиторы, клиенты, инвесторы — все шли к ней, а она была ни при чем. И вот тогда Боба и запер ее в дурку вместе с папахеном. Здесь ее никто не мог достать. Это было бегство — с одной стороны, а с другой — она действительно подвинулась рассудком. «И к нам попал в волненьи жутком с номерочком на ноге» — именно так и было, очнулась она совсем недавно. За окном яркое солнце, пепельные скелеты деревьев, грязный свалявшийся снег, асфальт с лужицами, ледяные корки дотаяли до вензелей — значит, март. Грачи прилетели. А лето — кустодиевские безмятежные чаепития дородных купчих, летние дамы Борисова-Мусатова Виктора Эльпидифоровича, брата по необычному отчеству, — откуда им сейчас взяться? Сейчас «Всюду жизнь» — Ярошенко Николая Александровича. Колин тезка. С Лилиного десятого этажа все такое мелкое…