Итак, чем и как украшались и украшаются мужчины. Женщины использовали и все больше используют в последние годы для этого все тело, от щиколоток до пупка, мужчины вплоть до последних двух-трех десятилетий украшали только кисти, запястья и шею-грудь.

Прежде всего в нашу мужскую жизнь пришли кольца и перстни. Сначала такую изысканность и чуждую пролетарской скромности роскошь позволяли себе только художники, артисты, писатели и прочая терпимая даже при социализме богема. Черт с ними, пусть носят побрякушки хоть на всех пальцах, плюнула на творцов партия, вообще-то относившаяся к излишествам строго и принципиально, лишь бы правильно создавали образы строителей коммунизма. В конце концов, этих пижонов немного, почти все они обитают в пределах московского центра и не могут разлагающе действовать на свою аудиторию собственным внешним видом… И творцы пустились во все тяжкие. Уникальные заказные полукилограммовые перстни поэта Е. соперничали с династическими бриллиантовыми кольцами литературно-кинематографического клана М., и почти любой перстень наверняка следовал на безымянном пальце владельца в ресторан ВТО (Всесоюзного театрального общества) на Пушкинской площади или ЦДЛ (Центрального дома литераторов) на улице Герцена, второй вход с Воровского…

Что любопытно: пристрастие артистической публики к украшению мужских пальцев к концу шестидесятых передалось простым людям – администраторам лучших гостиниц, товароведам больших гастрономов и заведующим секциями популярных универмагов, слесарям автосервисов, дантистам, гинекологам, специалистам по тайным болезням и даже дипломатам (в неслужебное время, разумеется). Но если художники слова, мастера кисти и волшебники сцены предпочитали – за редким исключением – неброское, хотя массивное, серебро и оригинальный дизайн (как, к слову, и дамы того же круга), то служители выбирали элементарное золото и стандартные печатки без фантазий.

…Между тем грянули поздние шестидесятые, буйные студенты принялись строить баррикады в Сорбонне, Кенте и на улицах Праги – и новая стилистика мужских украшений отразила революционную ситуацию. Знаменитый рок-фестиваль в Вудстоке, движение против войны во Вьетнаме, карнавальная культура хиппи – все это выразилось в моде на мужские браслеты по образцу тех, которыми экипировались американские солдаты для ускорения помощи раненым и опознания убитых – с группой крови, именем и званием. Теперь же цепочка плоского плетения и удерживающаяся ею пластинка из нержавеющей стали с гравированными буквами и цифрами могли появиться на запястье вполне безразличного к Вьетнаму и «пражской весне», но следующего мировым тенденциям молодого мужчины…

В СССР моду на «солдатские» браслеты принесли всё те же штатники, как всегда следуя американскому университетскому стилю и даже несколько обгоняя его. В шестьдесят четвертом, когда пацифистские молодежные движения только зарождались, в повести любимого теми же штатниками писателя А. появился любопытный (воспроизвожу по памяти) эпизод. Один из персонажей – кстати, несимпатичный – говорит, потряхивая цепочкой на запястье: «А на Западе все носят браслеты…» На что герой, альтер эго автора, мысленно реагирует ироническим: «Я представил себе четыре миллиарда человек, встряхивающих браслетами…» И никакого антивоенного пафоса – лишь легкая издевка над бессмысленным модничаньем, прежде не свойственным мужчинам.

Пожалуй, «солдатские» браслеты сделались достоянием широких мужских масс Советского Союза быстрее всех прочих аксессуаров. Они стали одной из примет нового, полусвободного времени. Кольца и перстни элита носила десятилетиями, прежде чем их стали носить работники прилавка и бормашины. А браслеты пошли в народ через пяток лет после их триумфального появления. С этим можно сравнить лишь бум нашейных цепочек, толщина которых была в прямой связи с отношениями между владельцем и Уголовным кодексом. Второе – и более торжественное, чем первое, – крещение Руси оснастило эти цепи крестиками и крестами, но их, конечно, нельзя считать просто украшениями. А потом в мужских ушах появились серьги, и мой главный редактор В. ходил по вызову в Кремль на уроки демократии с сережкой в ухе…

Но мы уже жили в другой стране и, пожалуй, в другом мире.

Между тем подступили романтические шестидесятые, а потом и декадансные семидесятые, а потом и вовсе распад восьмидесятых… Несколько обескураженный закупками зерна у капиталистов, покоритель космоса впервые задумался о перспективах плановой экономики и ракетно-ядерного щита, всю эту экономику поглощающего. Двусмысленно, по-троцкистски, звучала комсомольская песня: «Есть у революции начало, нет у революции конца!» Народ твердым шагом двинулся в «накопительство и вещизм», минуя разложившиеся, как кит на берегу, останки идеи. Те, кто был склонен задумываться, даже не удивлялись, как быстро чекистская кожанка превратилась во внешторговский лайковый пиджак…

Утро патриция времен развитого социализма начиналось контрастным душем и растленным запахом французской туалетной воды, а гетера на кухне всматривалась в овальное зеркало, раскрашивая лицо в цвета страсти и разврата. День проходил в томлении праздности, вечером скудные припасы всего города превращались в деликатесы для немногих. На окраине империи, как всегда, шла война, а метрополия веселилась и рядилась в дам и королей, валетов и тайных тузов.

Шестидесятые-семидесятые создали почти униформу для советской аристократии, богатых подпольных торговцев, наследников власти и властительных наследников. Этот обязательный набор открывала национальная рабочая одежда потенциального стратегического и постоянного идеологического противника.

Вот и время пришло им предстать в полноте и величии,

Этим штанам, что сначала прозвали техасами в нашей стране,

Лого– от века – центричной и склонной давать имена

Чуждым вещам и присваивать сущности слову…

По тому названию, которым они обозначались, определялась степень продвинутости, как сказали бы теперь, говорившего.

Если техасы – провинциал, деревенщина, колхозник. Можно было бы даже предположить, что он никогда не слышал Miles Davis, хотя бы в перезаписи на пленку, и не читал Catcher In The Rye, хотя бы в переводе.

Я кривился от техасов и твердо усвоил джинсы.

Но видел я их впервые.

Мой приятель крепко спал на песке Комсомольского острова.

Днем здесь поправлялись кисловатым пивом у единственной в городе бесперебойно работавшей разливалки; вечером делили бесконечно возобновлявшиеся бутылки белого крепленого с украинским названием «бiле мiцне» и украинофобским прозвищем «биомицин»; а ночью предавались на сыром песке необузданной страсти – до самого утра, когда южное бессовестное солнце заставало многих без сознания и даже без купальных костюмов… Вот вам и Комсомольский остров. Милиция появлялась часам к шести вечера и гуманно боролась исключительно с заплывающими за буйки. Заплывающие вяло и безразлично переплывали Днепр, не глядя на птиц, из последних сил тащившихся к середине.