Она замолчала, сжав его руку так крепко, словно он пытался удрать. Хотя он не пытался, конечно. Если бы Дора сейчас вдруг решила уйти, сам бы ее удержал.

Спросил:

– Чтобы – что? Зачем ты пришла?

– Просто сказать, что если ты тоже соскучился, можно попробовать это исправить. Приезжай в Ютербог, когда сможешь. Погуляй по окрестным лесам, может, встретимся… Да ладно, не «может». Обязательно встретимся, точно тебе говорю. Прогуляемся вместе до Белой Рощи. Там как минимум очень красиво, ты помнишь? Да помнишь, конечно – пока я рядом с тобой. А будешь ли помнить потом, не факт. Но тут ничего не поделаешь. Жалко все-таки, что ты тогда меня не загадал.

Пожал плечами:

– Да просто в голову не пришло, что это надо как-то специально оговаривать. Соображал я тогда не очень, все-таки ночь перед этим не спал. И вообще не верил, что от моих желаний что-то изменится, а оно еще как изменилось. Кто ж знал?.. Помоги мне открыть сумку, одной рукой неудобно. Попробуем так.

Достал маркер, написал на открытке: «Дора есть, зовет в Ютербог погулять по лесам, посмотреть на Белую Рощу. Надо ехать, даже если сейчас кажется, что не надо. Обязательно надо поехать туда!»

* * *

К Белой Роще они вышли на рассвете. Вернее, еще до рассвета, в сумерках, когда все вокруг становится голубым, перламутровым, текучим и зыбким, как поземный туман. Но стволы у деревьев действительно были белые, как у берез, это и в сумерках видно. А листья совсем не березовые, длинные, узкие, как у ивы и серебристые, как у тополей, только гораздо светлее. Это было очень красиво, красивей, чем смотреть с высоты.

Но самое удивительное, что роща оказалась чем-то вроде озера – деревья росли из воды. Было совсем неглубоко, даже не по колено, по щиколотку. А на дне сверкали мелкие камни; ему сперва показалось, драгоценные, но это все-таки вряд ли. Камни часто кажутся драгоценными, пока лежат в воде.

Дора тогда пихнула его локтем в бок: «Скажи, зыкинско!» – и это почему-то было очень смешно – услышать здесь дворовое, детское словечко. Он тогда ответил: «Клево!» – Дора подхватила: «Опупительно!» Шли по щиколотку в воде среди белых стволов и кричали: «Суперско!» «Нехило!» «Классно!» «Зачетно!» «Круто!» «Шикардос!» Этот «шикардос» их тогда доконал, натурально упали от смеха, вымокли насквозь, плескались, брызгались, швырялись друг в друга драгоценными донными камнями, и вдруг Дора сказала: «Мы пришли в Белую Рощу, и теперь все будет, как мы захотим, загадывай, что захочешь». Он тогда насмешливо подумал, что девчонки все-таки немножко дуры, даже самые лучшие вроде Доры. Но желание все равно загадал.

* * *

– Это же твой, – сказала Дора, когда чемодан с головой тигра сделал полный круг и снова поплыл им навстречу. – Забирай. Не стоит оставаться без чемодана только потому, что мы наконец-то встретились. Чемодан – это пустяк. Плохая жертва. Все равно, что конфета. Нет смысла так мало терять.

Проводила его до выхода, стояла рядом, пока он курил, ожидая маршрутку в город. Наконец сказала:

– Постараюсь больше тебе не мерещиться. Это и правда немилосердно – так тебя дергать. Кто угодно с ума бы сошел. Лучше приезжай в гости. А если не захочешь приезжать, не беда. Я не обижусь. Может еще что-нибудь придумаю. Или просто наконец-то перестану скучать.

Улыбнулась, развернулась и неторопливо пошла обратно, в здание аэропорта. На этот раз людей вокруг было мало, и он успел заметить, что Дора исчезла прежде, чем переступила порог. Стоял как дурак с сумкой на плече, чемоданом у ног, окурком в одной руке, исчерканной открыткой – в другой. Думал: она обещала, что больше не будет мерещиться. Интересно, галлюцинации держат слово? Было бы хорошо.

Уже в маршрутке перечитал открытку. Оптимистическое «никогда, никогда, никогда» на одной стороне, шизофреническое «надо ехать» на другой. Усмехнулся: кому, интересно, надо? С другой стороны, почему бы и правда не съездить? Интересно, где это? Погуглив, выяснил: в Пруссии, земля Бранденбург. Никогда не был в той части Германии, хотя совсем рядом. Нелепый пробел, – думал он, небрежно, не глядя, засовывая открытку в сумку.

Впрочем, тут же достал и переложил в нагрудный карман.

Впервые он родился в Воронеже, стариком восьмидесяти трех лет, хворым и не то чтобы слабоумным, просто до такой степени ослабшим от старости, что ясно мыслить уже не осталось сил; ему не понравилось, поэтому сразу же умер, даже собственного имени не узнав. Это было разумно, но все равно немного досадно, как скомкать и выкинуть черновик.

Второй раз родился здоровым и сильным деревенским мужчиной по имени Джек, но настолько грубым и глупым, что даже как-то сперва растерялся: не предполагал, что такое бывает. Что можно провести в состоянии всепоглощающей тупости не час и не день, а целую жизнь.

При этом быть Джеком оказалось довольно приятно, уж точно приятней, чем больным стариком. У Джека было много простых, легко выполнимых желаний: он с удовольствием ел и спал, перемещал предметы с места на место, испражнялся, пьянел от хмельного, дрался, чесал, где чешется, и так далее. Однако удовольствия от ярких физических ощущений хватило буквально на несколько дней, а потом Джек показался ему немногим лучше слабоумного старика из Воронежа. Поэтому на седьмой день он аккуратно подставил Джека под летящий в его голову камень. Прощай, Джек.

В третий раз родился солдатом Освальдом, тоже небольшого ума, но все же не настолько тупым, как Джек, зато таким упоительно храбрым и энергичным, что пару лет с большим удовольствием им побыл. Потом заскучал, конечно. Но был благодарен Освальду за время проведенное вместе. Очень нежно и ласково умер во сне, как будто имел дело с ребенком, а не с громилой тридцати с лишним лет.

Потом родился женщиной по имени Жанна, на юге Франции, в городке Динь-ле-Бен. Ему решительно не понравилось, жизнь у женщины Жанны была трудная, суетливая и убийственно скучная. Жанна весь день работала по хозяйству, хлопотала в саду, присматривала за скотом и детьми, никогда не мечтала, даже не думала ни о чем интересном, не любовалась красотой окрестных пейзажей – он только теоретически догадывался, что они бы ему понравились, пейзажи почти везде хороши. Жанна даже молилась механически, как приучили в детстве, не вдумываясь в смысл, потому что так полагается; к тому же, пока молишься, можно не заниматься другой работой, никто тебя не упрекнет.

Сперва намеревался побыть женщиной Жанной подольше, хотя бы несколько лет, потому что надо закалять волю, но и полугода не выдержал, взвыл от тоски, лег и умер. Опыт, как говорили старшие, величайшая драгоценность, но бывают, оказывается, такие драгоценности, которых много не надо. Вот просто не надо, и все.

…Потом еще восемь раз подряд рождался разными женщинами, и ему все больше не нравилось; начал думать, что быть женщиной даже хуже, чем тупым крестьянином или больным стариком: женщинам достается слишком много скучной работы, не оставляющей времени для интересного, а они почему-то на нее соглашаются. То есть не почему-то, а от избытка робости, это он быстро сообразил. Итогом всегда становилась бессмысленная трудная жизнь. Да и сама по себе робость, когда она не мимолетное чувство, а основа жизненного фундамента – то еще удовольствие. Полезно и поучительно, конечно, узнать, что такое в принципе есть, но испытывать это разрушительное чувство всем своим существом – спасибо, увольте. Знал бы заранее, вообще не стал бы играть. Ну или стал бы, но на каких-то других условиях – например, чтобы можно было самому заранее выбирать, кем родиться, а перед этим собрать информацию, какие вообще бывают люди, и хорошенько подумать, кем из них имеет смысл пожить.