– Чем это ты гремишь? – не удержавшись, она все же подалась ко мне с настороженной, недоверчивой улыбкой.

Я с шутовским поклоном подал строптивице коробку с мармеладом. И тут пакет с рыбой подпрыгнул и затрепетал, заставив Дашу прижаться ко мне еще теснее.

– Что там? – прочитал я по губам и испуганно взлетевшим ресницам.

И тотчас из пакета, брошенного к ее ногам, с шорохом высунулась и зевнула красногубая рыбья голова и поглядела на нас мученически, с немым укором.

Ночью Даша спросила меня: что делать с домом? У нее была давняя устоявшаяся привычка – приберегать неприятные вопросы на неподходящее для этого время, и этими вопросами она всякий раз заставала меня врасплох, я терялся и злился одновременно.

– То есть как что делать? Строить! – пробормотал я с непоколебимой уверенностью идиота. – Не сразу, постепенно. Ведь рано или поздно, но все наладится, и тогда…

– Может, продать его и перебраться в Приозерск? – неуверенно и робко шепнула Даша; видимо, эта мысль зрела в ней давно, и теперь она решила, что пришло время поделиться ею со мной. – Офицерские жены всегда ехали за мужьями. И это правильно. Разве хорошо, что мы порознь?

Я насторожился, и сон тотчас улетучился из меня.

– Что значит порознь? И сейчас? И каждый вечер?

Но она упрямо поджала губы:

– Да, порознь! Мне кажется, с каждым днем ты отдаляешься от меня. И этот дом, и все это разве сопоставимо, если мы не вместе?..

– Что ты такое говоришь? Как можно! – со вздохом возразил я, целуя ее в теплую ложбинку между ключицами. – Дом мне дорог. И тебе стал дорог. А уехать… Мало ли как обернется… И что, остаться в той дыре навсегда?

– А если придется остаться без меня?

У меня все похолодело внутри, – и тут внезапный телефонный звонок спас нас от этого душевного разора…

Звонил дежурный по райотделу: в Вербовке убийство.

Тревожить Игорька я не стал. Наскоро собравшись, завел «семерку» и, пока двигатель прогревался, вернулся на полутемное крыльцо и обнял Дашу, поднявшуюся с постели, чтобы меня проводить. На ней был только ситцевый халатик, волосы спутаны, глаза тревожны, – и, может быть, потому ответный поцелуй показался мне вымученным и мимолетным.

– Позвони, как только приедешь, – попросила она, – иначе не засну.

Когда я отъезжал, ее тонкая, потерянная во мраке ночи фигурка все еще виднелась в дверном проеме, скупо подсвеченном изнутри тающим желтым светом. «Как все неправильно, как все плохо! – подумал я с жалостью к жене. – Одна, в неустроенном пустом доме… Только охотничье ружье оставлено под кроватью, но, если что случится, выстрелить из него она не сумеет».

За городом я врубил дальний свет – благо встречные машины почти не попадались в эту ночь – и под мелодичное бормотание магнитолы покатил в Приозерск. Там, у ворот прокуратуры, меня дожидался дежурный уазик, и молодой сержант, клевавший носом за рулем, встряхнулся, заморгал, заерзал и, торопливо распахнув изнутри пассажирскую дверцу, доложил:

– Все давно на месте. Мне велено вас доставить…

Я спросил, там ли Ильенко, и сержант с готовностью закивал головой.

Вербовка была одним из самых захудалых, умирающих сел в районе. Я как-то наведался туда с проверкой, увидел убогий покосившийся сельсовет, вылинявший флаг у входа, сотни наглых мух на оконных стеклах, подержал в руках покоробившиеся от сырости папки с деловыми бумагами, пообщался с председателем, давно махнувшим на все рукой и ко всему безразличным.

– Уезжают, а я не держу, – сказал он про сельскую молодежь и махнул рукой. – Остальные пьют. Что делать, если не пить? Козла в клубе забивать? И я, бывает, осерчаю и выпью. Особенно если дождь. В дождь мы как Ленин в Разливе: не то лодкой по улице плыть, не то на тракторе ехать. А самогон у нас из всего, что под рукой, гонят… Как вы насчет самогона?..

И вот теперь в этой заплесневелой дыре, где осталось сотни две старух и подтоптанных баб да полсотни спившихся мужиков, совершено убийство. Не самогон ли «из всего, что под рукой», тому причиной?

Чудны дела твои, господи!..

Когда мы, проскакав по ямам и ухабам разъезженной сельской улочки, подъехали к сельсовету, небо над хатами стало проступать болезненно-серым неярким светом. У порога стояли два милицейских автомобиля, в кабинете у председателя плавилась тусклая лампочка, и через стекла я разглядел две-три смутные фигуры за столом, в одной из которых узнал майора Савенко.

В комнате, куда я вошел, стоял тяжелый, спертый воздух, насыщенный запахом лежалой пыли и табачного дыма. Савенко поднялся мне навстречу, встали и двое других – председатель сельсовета Григорий Савельевич Кот и начальник уголовного розыска Дмитриевский. Остался сидеть лишь один – незнакомый мужчина неопределенного возраста, хмуро-сосредоточенный и с каким-то обреченным упорством уставившийся в узкий промежуток между сейфом и председательским столом.

– А вот и прокурор! – со значением воскликнул Савенко и покосился на мужчину задиристым петушиным глазом. – Сейчас мы тебя оформим – и делу конец. А, Каплун?

Тот не ответил, лишь оскалил крупные кривые зубы, затряс нечесаной головой и тяжко, с глухим, ноздревым свистом вздохнул.

– Ну, ты! – оскалился вдруг Савенко и, подскочив к Каплуну, сделал вид, что хочет стукнуть того по затылку. – На меня глядеть!..

– Товарищ майор!.. – предостерегающе возвысил я голос.

– Николаевич, на два слова, – немедля заменив угрожающие нотки на бархатисто-масленые, ухмыльнулся Савенко.

Мы вышли на крыльцо. Майор неспешно достал из кармана спичечный коробок, встряхнул, прикурил от крохотного огонька и, блаженно морщась, поглядел на небо, все больше яснеющее в просветах между кронами вековых раскидистых тополей. И я не утерпел: поеживаясь от рассветной прохлады, задрал голову и минуту-другую смотрел на зачинающуюся зарю.

– Диспозиция такая, – сказал наконец Савенко, сплевывая табачные крошки и от наслаждения щуря красноватые, невыспавшиеся глаза. – Мы прессуем этого в сельсовете… Участковый опрашивает на опорном пункте свидетелей. Труп увезли в морг. На месте преступления обнаружили следы сапог, отпечатки отлили и изъяли. Ильенко сейчас шурует в хате у этого… – Он кивнул на освещенное окно сельсовета. – Субчик поплыл, еще немного – и расколется. Вы только не мешайте…

– Бить-то зачем, Николай Иванович?

– Какое там бить?! Махнул для острастки, чтобы понятно было…

Я процедил сквозь зубы: «Ну-ну!» – и поинтересовался, что известно о преступлении на эту минуту.

– Известно немного, – вздохнул Савенко, швырнул окурок в лужу у крыльца и стал докладывать: – В лесополосе на окраине села обнаружен труп некоего Тютюнника. Убит ударом тупого предмета по голове. Скорее всего, обухом топора. Жил сам, отношений ни с кем не поддерживал, числился в хозяйстве ездовым. Что делал в лесополосе? Двигал домой. Вербовка тянется полумесяцем, от центра на окраину проще напрямую, по тропинке, – вот он и пошел. Откуда? Ясен пень, из гадючника. Бухал с этим, которого прессуем, – с кумом своим, с Каплуном. Вместе пили, вместе двинули домой. Несколько человек подтверждают: пошли вместе. А когда стемнело, одна баба, соседка Каплуна, козу искала и наткнулась в лесополосе на труп. Что еще? Все! Мы теперь этого Каплуна… Глаза у него бегают, чую – та еще сволочь!.. В дом нас впустил, отпирается: не я! А топор-то у него в сарае, в тазе с водой…