– Вселенная движется, и трепетна есть Земля… – сам себе сказал вслух Громобой и не понял, почему так сказал, откуда взял эти слова, так похожие на строки заклятья. – Слабоваты против меня дивии лешаки, – добавил он, оглядывая вершины деревьев, будто искал глаза собеседника. – Морока одна.

Это был не настоящий враг. Тот враг, ради встречи с которым он родился на свет, был еще далеко. И кто же он на самом деле – Огнеяр Чуроборский или Светловой Славенский? В разное время Громобой считал своим врагом то одного, то другого, но так и не ответил на вопрос по-настоящему. Но сейчас мысли Громобоя об этом враге осветились каким-то новым, более ясным светом. Отзвуки заоблачной грозы, которые он ощущал с каждым разом все яснее и ближе, помогали ему все лучше понимать себя. Упоение битвы не просто проходило, оно оставляло в нем впечатление в виде какой-то смутной мысли. В битве он становился Перуном, и небесный огонь закалял любое оружие, что попадалось ему под руку, даже простой снежок. И как Перун стремится к Велесу, чтобы биться с ним за освобождение Весны, так Громобоя все сильнее и отчетливее тянуло к Огнеяру Чуроборскому, в котором жила сила Велеса. Но где он? Где его искать? Похоже, там, где и сама богиня-весна: в Велесовом подземелье, в Ледяных горах.

– Дальше пойдем! – сказал Громобой своему топору и еще раз вытер лоб.

Широко шагая по глубокому снегу, он направился в глубь леса. Сначала он шел по следам – поломанным деревьям и дымящимся углям, – которые оставили убегающие лешаки. Потом следы кончились, глубокий снег лежал нетронутым, и Громобой при каждом шаге проваливался выше колена. А лес все густел; мелкие елки стояли плотным строем, и Громобой, продираясь сквозь цепкие зеленые лапы, ясно слышал стоны и вздохи. Густая цепь темных стволов походила на исполинский частокол. Бурелом, усыпанный хворостом, лежал густо, и серые, с облезшей корой, толстые стволы казались телами огромных змеев, которые залегли тут в глуши, выжидая добычу. Змей… Он, Огнеяр Чуроборский, – теперь тоже Змей. Свернувшись кольцом, лежит он вокруг Ледяных гор, охраняя свою драгоценную добычу, спящую весну…

Громобой шел медленно, с трудом выдирая ноги из снега, время от времени поднимая голову и оглядываясь. Лес вокруг него жил и даже не притворялся мертвым. Деревья шептали, качались, склонялись друг к другу; отовсюду Громобоя царапали взгляды жестких, как сухие сучья, невидимых глаз. Так и мерещилось, что вот-вот старые ели раздвинутся и из-за их темных спин выйдет… кто-то огромный, как ель, покрытый темной чешуйчатой корой, прямой, одноглазый, обросший зеленой хвоей, тяжелый и скрипучий, дикий, холодный, неживой…

– Ну, кто еще? – с вызовом, устав от этой молчаливой враждебности, крикнул Громобой. – Выходи!

Никто ему не ответил. Громобой шагнул еще раз, и вдруг позади него, где-то сверху, послышался шум, быстрый шорох, как будто что-то очень жесткое и косматое стремительно катится с вершины дерева вниз. Громобой поспешно обернулся, но не успел: перед глазами его мелькнула ветка с темной корой и множеством мелких веточек, похожих на когти, и тут же какие-то длинные, сильные путы обвили все его тело и сдавили так, что он только охнул. Крепкие тонкие прутья обхватили и сжали горло; на спине у себя он чувствовал что-то вроде бревна, и это бревно опутало его со всех сторон гибкими и цепкими отростками. Над плечом слышалось повизгивание, деревянный скрип, свист.

Под тяжестью неведомой нечисти Громобой упал на колени, захрипел, выронил топор и обеими руками вцепился в душащие путы у себя на горле, силясь их сорвать, но напрасно. У себя на груди он видел сплетенные черные ветки, и они давили его все крепче. Шатаясь, он на ощупь подобрал топор и неловко ударил себя по груди, стараясь разрубить эти путы, но обессилевшая рука развернула топор обухом. Живой куст у него за спиной дернулся и взвизгнул. Для второго удара сил уже не было; задыхаясь и хрипя, Громобой покатился по снегу, пытаясь сбросить оседлавшую его нечисть.

И вдруг неведомая сила подбросила его над землей и подняла высоко в воздух. Так уже было однажды, и во второй раз Громобой, менее удивленный, быстрее и легче принял свой новый облик. Живые бурные силы вскипели в каждой жилке, снег ушел вниз, и на снегу он увидел конское копыто, наступившее на черную плетистую ветку. Жесткие путы сползали со спины. Рыжий жеребец прыгнул вперед, прижал ветки задним копытом и взвился на дыбы. На снегу осталось распростертым диковинное существо – живой куст, полено средней толщины, длиной с пару локтей, со множеством длинных жестких ветвей. Это был оплетень – нечистый лесной дух, что сидит на деревьях, притаившись среди ветвей, а потом вдруг прыгает на человека или зверя сверху и душит, чтобы потом выпить кровь.

Громобой бил копытами и топтал оплетеня, обломки рук-веток разлетались в разные стороны вместе с брызгами синей крови. Упав на снег, синие пятна расползались все шире и шире, прожигали снег до самой земли, испускали душный темный дымок и неистовые стоны, вопли, ворчание, рычание, как будто каждая капля была отдельным существом, и их многоголосый нечистый вой навевал жуть. Оплетень корчился, дергался, пытался выскользнуть из-под ног рыжего коня, но ему приходил конец: крепкие тяжелые копыта раздробили мелкие и крупные ветки, от оплетеня оставался какой-то дикий обрубок с головкой и обломками сучьев, источающих синюю кровь. Только широкий рот со множеством острых, черных, как железо, зубов еще жил: лязгал, дергался, то открывался, то смыкался опять, и выл, ревел, стонал. В дикой ярости, в бурном отвращении к этой лесной дряни Громобой молотил и молотил его копытами, стремясь заставить замолчать.

Наконец оплетень умолк и почти перестал дергаться, только по обломкам крупных сучьев еще перебегала судорожная дрожь и пятна крови на снегу выли и стонали. Убедившись, что враг больше не поднимется, Громобой убрал с обрубка копыта, опустился на колени, ударился о снег и снова стал человеком. Вид оплетеня внушал отвращение, но он так устал, что не сразу смог встать и на коленях отполз подальше. Взяв горсть чистого снега, Громобой проглотил немного, потом вытер снегом лицо. Он был совершенно обессилен: драка с лешаками, переход по снегу, бой с оплетенем и двойное превращение слишком утомили его, и он никак не мог отдышаться.

«Спасибо, Лада-матушка, Лебедь Белая! – обрывочно мелькало у него в голове. – Сплела науз… Как надо превратиться – превращусь, с узлом возиться не надо… Вот спасибо, выручила. Не забуду!» Спалить бы нечистого, но руки дрожали, ударить огнивом по кремню никак не удавалось.

– Ах, чтоб тебя! – Громобой в досаде бросил огниво и взмахнул кулаком.

И тут же кулак обожгло изнутри. Изумленный Громобой разжал пальцы: на ладони плясал лепесток огня, светло-желтый, блестящий, как молния. Громобой смотрел на него, глупо хлопая глазами и думая, не мерещится ли ему это от усталости. Огонь совсем не обжигал руку, но распространял вокруг тепло, вовсе не как плод воображения. Все еще недоумевая, Громобой бросил огонек на оплетеня, как сбрасывают с рук капли воды, и огонек послушно перескочил на тело нечистого.

– Гори ты ясным пламенем! – с чувством пожелал ему Громобой.

И оплетень загорелся. Светло-желтое пламя, как ручеек, растеклось по уродливому сучковатому телу, охватило и голову-чурбак, и обломки сучьев-лап. Трещала кора, сыпались во все стороны синие искры, и пятна крови на снегу завыли громче, с отчаянием и бешенством, будто горели заживо. Снег таял от жаркого пламени, пылающий оплетень спускался все ниже и наконец лег на землю, а душный дым теперь поднимался вверх, как будто из ямы. Но по мере того как оплетень сгорал, неистовый стон делался все тише и наконец совсем смолк.