В ту ночь, когда Лиза была у него, проводив ее, он тут же лихорадочно стал действовать, почувствовал, что силы вернулись к нему. Он понял: Лиза любит его! Прочел это в ее глазах, увидел в неожиданном для Лизы строгом, горестном облике. Глебов вдруг решил, что открытие любви в тяжких условиях он ставит выше, чем в благополучии. Признавал проверку чувств испытанием. Так себя утешал. Да, она его обманула, и это плохо, а все равно он ее не осудил. Почему-то всплыли в нем строки: «Не судите, да не судимы будете».

Глебов совсем не спал, но изнурения бессонных ночей не ощущал. Только порой застывал, глубоко задумавшись, чего с ним раньше никогда не бывало.

«Собственно, что сделал Костя? — размышлял Глебов. — Совершил преступление: угнал машину и сбил человека. Но ведь он не злонамеренный преступник. Хороший парень, с некоторыми завихрениями. А кто виноват в его завихрениях, в духовной и нравственной путанице, которая царит в его голове? Не он ли сам и ему подобные, не окружающий ли мир, который Костя яростно отторгал? Отторгал, потому что не способен был жить в притворстве и лжи? А теперь его за это должны судить? И конечно, суд приговорит парня к сроку, а колония его разрушит».

Однозначное решение проблемы Кости окончательно покинуло Глебова. Раньше он был неукоснительно пунктуален, знал, что есть только один выход — осудить по закону. В нем пламенно жила страсть против беззакония во всех его видах, а теперь ему надо нарушить закон, чтобы спасти Костю. И он знал: он его нарушит. Он должен спасти Костю. Должен сохранить Лизу и Костю — это смысл его жизни. Для него всегда был важен смысл. Он освободит Костю, чего бы это ему ни стоило. Придя в суд, Глебов тут же зашел к секретарю, чтобы взять дело Судакова.

Катя порылась в бумагах, вытащила толстую папку и протянула ему. И тут ей позвонили, она стала разговаривать и приглашать кого-то в Политехнический на выступление рок-группы Самурая: «Ты не слышал Самурая? Ну чудик!.. Он мне очень нравится. Договорились?»

Глебов замер, слушая этот разговор, а Катя повесила трубку и спросила:

— Что-нибудь еще, Борис Михайлович? — И тут она вспомнила: — А как же дело Судакова? Там же Зотиков… ваш сын?

— Мой сын? — переспросил Глебов. — Это была шутка. — Он посмотрел на удивленную Катю. — А ты поверила?

— Поверила. Я была рада за вас.

Глебов резко повернулся. Но, взявшись за дверную ручку, оглянулся: Катя провожала его глазами.

— А ты знаешь, что Зотиков и есть тот знаменитый Самурай?

— Здорово! Можно будет с ним познакомиться, — неуверенно заметила Катя. Ее лицо все еще сохраняло выражение некоторой ошеломленности.

Между тем дни мелькали, приближая время суда. Пошли дожди, и цветные дымы заводских труб то пропадали во мгле, то сияли своими красками под ярким солнцем.

Глебов вел дело к закрытию, «ввиду отсутствия виновного». А Костя настолько успокоился, что зажил прежней беззаботной жизнью. Только Лиза ходила испуганная и подавленная. Глядя на Костю, она думала: «Мотылек летает, а крылышки ведь ему могут опалить». И эта фраза вспыхивала в ней десятки раз в течение дня и ночи, приобретая самые фантастические и нелепые формы. То ей снилось, что Костя летит в пропасть, на верную гибель, то наяву — днем — она видела, как у Кости вырастают тонкие прозрачные крылья, и их ему поджигают, и он горит и корчится от боли.

18

Суд был назначен на час дня. А девчонки уже с утра завалились к Зойке. Осторожно и молча прошмыгнули мимо двери Зотиковых и коротко позвонили. Зойка не удивилась, что они пришли, провела их в комнату, плотно прикрыла двери, посмотрела на Ромашку и почему-то шепотом спросила:

— Что ты так выпендрилась? Нашла время.

Та была в короткой юбке, когда она наклонялась, видны были трусики.

— А что? — нагло ответила Ромашка. — Суд — это театр.

— Замолчи ты! — гневно крикнула Зойка. — На суд мы не идем. Костя запретил. Нечего нам там отсвечивать.

— Жалко… — вздохнула Ромашка. — Люблю пройтись по острию ножа. Нервы пощекотать.

— Ну и порядок! — обрадовалась Каланча. — Рванем в кино, чтобы время быстрее прошло.

— Не высовывайся ты с этим кино! — грубо сказала Глазастая. — Заткнись и слушай!

— А я пойду, — быстро проговорила Зойка. — А вы меня ждите около суда. А вообще-то, девчонки, дело плохо… Вчера началось с утра. Зовет меня Лизок. Вхожу, смотрю: она какая-то очумелая. Глаза страшные. Говорит: «У меня к тебе просьба…» Качается как пьяная. Думаю, может, правда надралась? Принюхалась — нет, алкоголем не пахнет.

— От чего другого опьянела? — хихикает Ромашка.

— Может, все же помолчишь, трепло? — обрывает ее Глазастая. — Продолжай, Зойка.

— Ну, она меня позвала, а ничего не говорит. Я тогда спрашиваю: «Теть Лиз, ты что-то хотела сказать?» — ну, мягко так намекаю.

А она говорит: «Тебе?» — и снова ничего.

Тогда задаю вопрос: «Ну, отдали деньги Судакову?»

«Отдала», — отвечает.

«И он взял?»

«Взял, — говорит. — Сначала не хотел, тоже нервничает, боится, но деньги взял. Потом сказал: „Если присудят платить, заплачу, а нет — верну“».

«А сколько?»

«Много. На новую машину».

«А где же ты их достала?» — спрашиваю.

«Где надо, там и достала, — мрачно так отвечает. — Теперь мне надо встретиться с Куприяновым до суда, иначе он посадит Костю».

«Зачем?» — спрашиваю.

Она криво улыбается: «Надо сделать то, что он хочет».

«А что он хочет?» — не понимаю.

Она потрепала меня по щеке, как маленькую: «Любви он хочет».

— А что я говорила, что я говорила?! — закричала Ромашка. — Я умная, у меня голова!

— Ну а ты что ей на это сказала? — спросила Глазастая.

— Притихла, испугалась.

А Лиза говорит: «Лягу с ним в постель, и тогда будет порядок».

Мне ее жалко стало. Прошу: «Не надо, теть Лиз».

«Не лягу — донесет, стукач проклятый. Он сегодня ко мне вечером придет».

Полезла в сумку, покопалась, достала два билета в кино, протянула: «Вот, пригласи Костю… Не пугайся, он пойдет. Я его уговорю: это его любимый… фильм американский, „Серенада Солнечной долины“».

Я посмотрела на нее, а она отвернулась и говорит: «Мне теперь все одно: что в петлю, что в постель».

Взяла я эти билеты, девчонки, и почувствовала — сама умираю. Что-то, думаю, надо делать. Надо утихомирить этого рыженького. А ведь если он на суде все скажет, то и Глебов не спасет Костю. Ну и решила я пойти к жене Куприянова и все ей рассказать.

— Ты бортонутая, — сказала Ромашка. — Тебя надо вязать.

— Узнала адрес. Прихожу. Сердце колотится, ноги дрожат, убежать хочу, но Лизу жалко. Стою. Открывает мне двери девчонка. Я ее узнала, она из шестого. Такая рыженькая, на вид смышленая. Спрашиваю: «Мама дома?»