Такое напишешь – подумал Платон – так потом Галина Александровна опять обвинит меня в излишнем натурализме. Но жизнь, есть жизнь! Да и права художника опять же…

– «Да! Еда в голове не задерживается!» – неожиданно уже вслух произнёс философ.

Вдохновлённый своими мудрыми мыслями и поступком очень цивилизованного человека, Платон, увидев опять непорядок в доме, вскипел на своих домашних, вызвав на их лицах искреннее удивление формой его претензии:

– «Ну, почему я Вас, азиатских свиней, никак к европейскому порядку не приучу?!».

На следующее утро, проезжая в трамвае на работу, Платон посмотрел вокруг себя в окно, и его осенило: До чего же смешной мир!? С этой ежедневной и ежечасной суетой, с гонкой тщеславий и самолюбий, потребления и чревоугодия, и прочих угодий, включая земельные!

Платон продолжил думать об этом и пришёл к новому умозаключению.

Если человек сначала и маскируется наносной культурой и воспитанием, то со временем, с годами, когда он теряет бдительность и самоконтроль, расслабляется, всё его истинное, генетическое, выплывает наружу. И неожиданно интеллигентные люди вдруг становятся просто глухими деревенскими недотёпами. Ведь именно такими были его коллеги по работе.

В один из редких дней Платон разговаривал по городскому телефону с сестрой Настей, тоже находящейся на городском телефоне, дома.

Вошла Надежда, увидела «сидящего на телефоне» Платона, и бесцеремонно влезла в его разговор:

– «Платон! У нас, имей ввиду, перерасход средств на телефоне!».

На что тот удивился:

– «Но я же не на мобильник звоню!».

– «Вот, вот! Нам пришёл счёт, что у нас много израсходовано средства на телефоне!».

Ну, и дура! Совсем сумасшедшая! – понял он.

– «Надь! Ты, как будто из самой глухой деревни! Совершенно не знаешь, как платят за телефон! Чукчи и то, наверно, знают?! А ты – нет!» – не выдержал городской абориген.

Через день Надежда Сергеевна, накрученная Гудиным и Алексеем, вошла к Платону, по её вине сидящему без работы, и лицемерно возмутилась:

– «Платон! Займись делом! Хватит хернёй всякой заниматься в рабочее время!» – указала она писателю на его, лежащий на столе труд.

– «Так для тебя это херня! А для меня наоборот! Всё, что кроме этого – указал он пальцем на свою писанину и есть херня! А моё – вечное!».

– «Ну, ладно, ладно!» – пошла Надежда Сергеевна на попятную, поняв, что задела писателя за живое, и придралась необоснованно.

– «Я потому и не даю тебе больше читать, как ты могла заметить, потому, что каждому произведению – свой читатель!» – победоносно поставил он окончательно хамку на место.

Тут же вмешался, словно ждавший удобного момента для засвидетельствования своего чинопочитания, почувствовавший жареное, выскочивший из-за двери, как цепной пёс, Гудин:

– «Ты, что? Так нельзя! Это же твой начальник, женщина!».

– «Да пошёл ты в… хурму!» – попытался сдержаться Платон.

– «Как это?!» – насторожился Табаки.

– «Да сразу: и на хрен, и в шизду!».

– «Хватит Вам!» – строго вмешалась начальница.

Оценив эти слова Надежды, как его защиту, Гудин сразу выскочил за дверь, а Платон, как бы выпроваживая Надежду Сергеевну из своего помещения, дружелюбно заметил ей в след:

– «Надь! Ты всё время торопишься с выводами, что свойственно женщинам, но совершенно недопустимо для начальника!».

Та ничего не сказала, видимо в этот момент наматывая все слова Платона себе на ус.

Уже дома, услышав по телевидению, как какая-то девица в спорт обозрении назвала страну Мали, Платон вспомнил о грамотности Гудина. Указывая Ксении на ошибку телекорреспондента, Платон заметил:

– «Это примерно почти то же самое, как если бы я назвал Гаврилыча не единорогом, а единооком!».

– «А, ты, что? Считаешь его нормальным человеком?» – спросила жена.

– «А почему бы и нет?! У всех эта самая нормаль опущена к разным точкам на теле. Поэтому все люди разные, хотя и нормальные! Ведь, как известно, в одну и ту же точку на плоскости невозможно направить две нормали. Поэтому точки все разные, хотя нормаль у всех есть!».

– «Да-а!» – потянула Ксения, не зная, что и возразить мужу.

А давно надоевшая Платону тема Ивана Гавриловича Гудина, как заколдованная не покидала их коллектив, проявляясь почти ежедневно, то тут, то там; то в одном, то в другом.

– «Платон! А чего мы все обсуждаем Гаврилу, а ты нет?!».

– «Так эта тема очень… паскутабельна!» – ответил тот в тон блеяния вечного козла отпущения.

И тут Платона вдруг осенило! Ведь в своё время Гудин уговаривал его оформить инвалидность ведь не зря! Не из добрых побуждений! А чтобы самому не быть единственным инвалидом в коллективе, а значит – последним, то есть козлом отпущения! Точно! Во, гад! С одним глазом, а всё видит, одноокий он наш!

Но видел, оказывается, не только он.

Прокурившая мозги Татьяна Васильевна, женщина более чем пенсионного возраста, тоже видимо считающая себя выходцем из интеллигенции, предложила Платону вынести на помойку коробку с гнилыми яблоками, давно подаренными кем-то из посетителей Надежде, и к которой он не имел никакого отношения.

Эти яблоки по просьбе начальницы принёс Алексей, поставил в холодильник, где они пролежали несколько дней. Позже Надежда вспомнила о них, начала раздавать, но Платон сам отказался от гнилья. И потом уже эта коробка с гнилыми яблоками стояла у Платона в комнате. После чего уборщица Нина Михайловна и вынесла её в вестибюль. И вот тут-то Платон и нарвался на прокуренные мозги Татьяны Васильевны.

Он объяснил дурочке, что эта коробка исключительно Надежды, что он к ней отношения не имеет. Но та не унималась:

– «Но она же женщина! Не ей же выносить эту коробку!».

На что Платон в свою очередь тоже возразил:

– «Так она же порядочная женщина!».

В поведении курильщицы Татьяны Васильевны чувствовалось влияние Гаврилыча. Он наверняка, покуривая с нею, иногда промывал косточки Платону, дезинформируя её по его поводу.

И у неё, наверно, поэтому и сложилось мнение, что Платон вообще, самый низший разряд рабочих-уборщиков в коллективе ООО «Де-ка».

Это вскоре косвенно подтвердилось и в словах Гудина. На предложение начальницы посидеть на телефоне, Гаврилыч предложил Надежде, указывая на стену, за которой работал Платон:

– «А лучше этот… друг, посидит!».

Первая суббота после окончания дачного сезона прошла для Платона на редкость удачно. Неверующий это связывал, прежде всего, с задуманным им святым делом – посещением могил своих родителей на Николо-Архангельском кладбище, причём впервые в этом году.