— Иначе не получится, Златан. Если могли бы с полюдья хорошую дань отчислять, не стал бы Осколод торговать рабами.

— Мне это полюдье вот где сидит… Ходим по городам да весям и сами для степняка дань собираем.

— Остынь. Никому это дело не нравится, но выбора у нас нет. Хазаров разбить не можем, значит, придется платить. Зато они нас от печенегов да булгар давно оберегают.

— Крышуют, значит, — сострил кто-то.

Златан взвился, подскочил к Добродею, навис угрожающе:

— Ты это брось! Тоже мне святой! Кто тебя таким речам учит? Поп?

— Не поп, а разум.

— Какой разум? Какой разум? Да мы теперь хуже разбойников! Тать рядом с нами — так, птенцы желторотые, зайчики пушистые!

— Значит, на то Божья воля, — отозвался Добродей. Его лицо стало непроницаемым, голос прозвучал так же ровно.

— Пятнадцать лет про эту «волю» слышим, а толку? Вот я тут недавно Яроока встретил, знаешь, что старик говорит? «Неправильный у вас теперь бог!» — сказал. А я поразмыслил — и точно, неправильный. Шибко я смиренный стал, Агафон. И ты шибко смиренный!

Добря отвернулся. Златан по-прежнему нависает сверху, но это он от горячности. Думает, будто, если в самое ухо орать, лучше поймут. А ударить — никогда не ударит, тем более его — Добродея. Златан человек мирный, хоть и воин. И иногда кажется, больше других страдает, совесть его сжирает изнутри, наизнанку выворачивает. Оттого и шутит неуместно и грубо, иначе совсем ему тяжко становится.

— Не богохульствуй, — прошептал Добродей.

Златан не послушался, но тон сбавил:

— Помнишь ту пору, когда Осколод крестился? Помнишь ведь! Несчастливое время. Вначале булгаре бунтовали, через них и единственный княжий сын сгинул. Затем ходили на ромеев — да не дошли, почти все лодьи на дно отправились. В тот же год, да и на другой, урожая не было. Следом печенеги явились — насилу отбились тогда. Народу сколько погибло да поумирало с голоду, помнишь? И снова беженцы из Рюриковых земель, а у нас не то что хлеба, ни репы, ни гороха. И снова эти… хазары, будь они неладны! Сколько лет уже дань платим? Да всю жизнь, считай!

— Все несчастья были. То верно. Но случились они до того, как пролился на нас свет истинной веры. Князь мудро поступил. После — одни лишь хазары… А что ещё делать? — Добродей тяжело вздохнул, но взгляда на Златана не поднял. — Если победить степняков не можем? — повторил он вопрос.

— Так почему ж твои ромеи нам не помогут, а? Ты же их богу кланяешься!

— Многие кланяются. Почитай, вся дружина вслед за князем крестилась.

— Все-то, может, и крещеные, но только ты у нас по церквам да исповедальням ходишь! Мы и своих богов не оставляли! Я вот давеча на капище был…

— Вот потому нам Всемогущий Господь и не помогает, — пробормотал Добря.

Златан отскочил, будто слова Добродея сопровождал удар.

— А если дань собирать не будем и рабов брать, — продолжал Добродей, глядя в пол, — хазары сами возьмут. А если сами, то… всех вырежут. Чтобы что-то получить, нужно чем-то пожертвовать. Мы жертвуем окрестными славянами, а взамен хазары не трогают Киев и полян.

— Нужно драться…

— Князю виднее, как лучше поступить. Он Киев спасает. Если думаешь пойти против Осколода, то зря. Я видел, что бывает с теми, кто предает своего правителя.

— А я… А я…

— Осколод спасает Киев. А мы — киевляне. Запомни это. И прежде чем снова рот раскрыть, подумай как следует, хочешь ли ты свою вдовушку Лукерью со вспоротым брюхом увидеть, да чтоб на ней при этом ещё и хазарин какой пыхтел… По мне, так лучше на полюдье кого обидеть. А Господь… — протянул Добродей устало, — нас наградит. Рано или поздно, но наградит.

Он поднялся и в полном молчании вышел из дома.

В глаза снова ударил яркий солнечный свет, грудь наполнил горячий воздух. Лето нынче жаркое, кажется, сама земля вот-вот плавиться начнет, как руда в кузнечной печи. На княжеском дворе пустынно, только отроки возятся у конюшни.

Добродей приставил ладонь ко лбу, сощурился, присматриваясь к возне мальчишек. Про себя отметил: все как обычно, за пятнадцать лет ничего не изменилось. Как прежде, отроки спорят, дерутся. Кто-то из них сломается раньше времени, а кто-то станет настоящим дружинником, как сам Добродей.

На мгновенье в сердце кольнула старая боль, вспомнилось, сколько пришлось вытерпеть. Но если бы тогда отступил — ни за что не стал бы тем, кто есть сейчас. Один из лучших воинов, старший. Ближе к Осколоду только телохранители.

А другие… другие отроки тоже добились своего, но половины уже нет на белом свете. А из тех, кто уцелел, никто не может сравниться с Добродеем. Он отлично знал, что судьба тут ни при чем, да и удача тоже. Просто Добродей не отступал, никогда, чего бы ни случалось.

У ворот послышались крики, ругань, возня. Добродей спохватился, устремился было к воротам, но одна створка приоткрылась, навстречу уже мчался страж.

— Что стряслось?

— Караван, — отозвался приворотник. Вытянувшись по струнке, встал перед Добродеем. — По парусам ильмерцы. Должно быть, купцы.

— Сколько лодий?

— Много. Очень много! Пальцев не хватит. Нужно доложить князю.

— Нужно, — согласился Добродей. — Стой, где стоял, я сам ему скажу.

Беспокойство стражника сменилось благодарностью, он коротко кивнул старшему дружиннику и помчался обратно к воротам.

Добродей хорошо знал этот род страха. В последние годы нрав Осколода заметно испортился. Князь стал злее, непримиримей, часто впадал в ярость. Это и понятно — столько несчастий разом никакие плечи не выдержат. И причина не только в хазарах…

Будучи приближен к князю, Добродей видел многое из того, о чем никогда не узнает ни один летописец.

У Осколода так и не появилось наследника. Вскоре после крещения Дира и впрямь забеременела, но дите выносить не смогла. С тех пор забеременеть не получалось вовсе.

Дира страдала. Осколод временами готов был в петлю лезть.

Любой язычник на его месте давно бы предал бесплодную жену огню, но Осколод даже слова дурного не сказал, а уж чтобы наказывать — грех это. Служители новой веры то и дело испытывали князя, рассказывали, мол, наш Бог тебя не осудит, если порешишь Диру и возьмешь новую. Осколод не соглашался. А взять вторую жену, оставив жизнь первой, христианские порядки не позволяли, да и полянские. Ну, а если бы и позволили… Добродей не раз читал в облике князя: нет, даже тогда не возьму. И за одно только это он был готов терпеть все: и набеги на беззащитные поселения, и унизительную дружбу с хазарами, и лживые заискивания перед булгарами. Ибо сказано было Господом Иисусом Христом: «Кто разводится с женою своею, кроме вины прелюбодеяния, тот подает ей повод прелюбодействовать».

И в том, что Господь простит Осколода, Добродей тоже не сомневался. Не мог Христос остаться равнодушным к таким страданиям. Наградит, если не на Этом, так на Том Свете.