Так вот, когда в ту ночь мы отвалились друг от друга и она заснула, повернувшись ко мне спиной, и одеяло сползло с нее, и я увидел ее согнутые в полуприседе, как перед прыжком, ноги, – вот тут-то я и оценил всю могучую стать ее тыльной стороны. Я обхватил руками ее спину, как лев возлагает лапы на крестец подруги. Удивительно, что с этой стороны я почти не знал ее. Мы спали вместе не один раз и засыпали в самых разных положениях, но на это я не обращал внимания. А теперь в широкой кровати, плывущей по тускло освещенному пространству огромной комнаты, ее спина прочно врезалась в мою память. У меня не было ясных мыслей об этом – только смутное приятное ощущение прочности и жизнестойкости, исходящей от нее. На такой основе мир мог бы держаться! Я не произнес тогда этой формулы, но что-то подобное брезжило в самом темном уголке моего сознания. Вернее, в кончиках моих пальцев.

Под душем я подшучивал над ее животиком, его можно было назвать скорее большим, чем роскошным. И тогда же я заметил, как чувствительна она к оценке своей фигуры. Я не критиковал ее пышные формы – они меня восхищали. Многое сулят, думал я. А потом вдруг это щедро одаренное тело прямо у меня на глазах начало чахнуть. Какое-то тайное страдание принялось за свое дело. И в то же самое время огонь, таившийся в ней, начал полыхать ярче и ярче. Плоть таяла, пожираемая разрушительным пламенем. Ее крепкая, как колонна, шея, самая любимая мной часть ее тела, все истончалась и истончалась, пока голова не стала походить на гигантский пион, покачивающийся на хрупком стебле.

– Ты не заболела? – спрашивал я, встревоженный этими стремительными изменениями.

– Конечно, нет, – говорила она. – Я села на диету.

– Не слишком ли ты увлеклась, Мона?

– Я была точно такой в юности, – получал я ответ. – Это мой нормальный вес.

– Но мне не хочется, чтобы ты стала тощей. Не хочу, чтобы ты переменилась. Взгляни на свою шею. Ты хочешь, чтоб у тебя была цыплячья шейка?

– Шея у меня не цыплячья, – говорила она, рассматривая себя в зеркало.

– Я этого не сказал, Мона… Но она станет такой из-за этой дурацкой диеты.

– Ох, Вэл, замолчи, пожалуйста. Ты же ничего в этом не понимаешь.

– Мона, не сердись. Я же тебя не критикую, я просто хочу тебя предостеречь.

– Я тебе не нравлюсь такая? В этом все дело?

– Ты мне всякая нравишься. Я тебя люблю. Я обожаю тебя. Но пожалуйста, Мона, будь благоразумней. Я боюсь, что ты попросту сойдешь на нет, растаешь в воздухе. Я никак не хочу, чтобы ты заболела.

– Не говори глупостей, Вэл. Никогда в жизни я не чувствовала себя так хорошо. Кстати, – поспешила она добавить, – ты в субботу собираешься к малышке?

Она никогда не называла по имени ни мою жену, ни моего ребенка. К тому же она предпочитала думать, что только ради дочери я совершаю еженедельные визиты в Бруклин.

Я сказал, что собираюсь… Или надо отложить по каким-то причинам?

– Нет-нет. – Она странно дернула головой и отвернулась, будто искала что-то в ящике комода.

Она согнулась над ящиком, я подошел к ней сзади и обхватил за талию.

– Мона, скажи мне… Может быть, тебе неприятно, что я там бываю? Скажи мне прямо. Потому что, если это так, я перестану туда ходить. Все равно когда-нибудь это кончится.

– Ты же знаешь, что я вовсе не хочу этого. Разве я хоть раз говорила что-нибудь против?

– Н-е-е-т, – протянул я, опустив глаза к узорам на ковре. – Н-е-е-т, ты никогда ничего не говорила, но иногда мне хочется, чтобы ты…

– Зачем ты это говоришь? – крикнула она с возмущением. – Разве ты не имеешь права видеться с собственной дочерью? На твоем месте я делала бы то же самое. – Она остановилась на секунду и вдруг, не в силах сдержаться, выпалила: – Но я бы никогда не бросила своего ребенка. Я бы не отказалась от него ни за что на свете.

– Мона, что ты несешь? Что это значит?

– Только то, что я не могу понять, как ты мог так поступить. Я такой жертвы не стою. И никто не стоит.

– Давай перестанем об этом, – сказал я. – А то мы черт знает что наговорим. Я только скажу тебе, что ни о чем не жалею. Это не жертва, пойми. Я добивался тебя, и я тебя получил. Я счастлив. Я бы всех мог забыть, если б это было необходимо. Ты для меня – все на свете. И ты это знаешь.

Я обнял ее и прижал к себе. По ее щеке поползла слеза.

– Послушай, Вэл. Я не прошу тебя ни от чего отказываться, но…

– Что «но»?

– Не мог бы ты хоть раз в неделю встречать меня после работы?

– В два часа ночи?

– Я понимаю… Неподходящее время… Но мне страшно одиноко, когда я выхожу оттуда. Особенно после танцев со всеми этими мужиками, противными, тупыми, мне и говорить-то с ними не о чем. Прихожу домой, а ты уже спишь. Что же у меня остается?

– Не говори так, прошу тебя. Конечно, я буду тебя встречать.

– Ты мог бы поспать немного после ужина и…

– Да-да. Почему ты мне раньше не сказала? Жуткий я эгоист, мне это и в голову не приходило.

– Ты не эгоист, Вэл.

– Еще какой… Послушай, а если я сегодня проедусь с тобой вечером? Потом вернусь домой, посплю и к закрытию подойду тебя встретить.

– А это не будет слишком утомительно?

– Это будет восхитительно, что ты!

По пути домой я рассчитал время таким образом: в два часа мы с Моной где-нибудь заморим червячка, потом час дороги на надземке. В постели Мона, прежде чем заснуть, поболтает. Заснем мы часов в пять, а в семь мне снова вставать и собираться на работу. Однако!

Теперь мне пришлось обзавестись привычкой каждый вечер переодеваться, готовясь к рандеву в дансинге. Не то чтобы я ходил туда каждый вечер, но старался бывать по возможности чаще. Переменой в одежде – рубашка цвета хаки, мокасины, трость, одна из тростей Карузерса, стянутая Моной, – утверждалась моя романтическая сущность. Я жил двумя жизнями: одну я проводил в «Космодемоник Телеграф Компани», другую – с Моной. Иногда к нам присоединялась в ресторанах Флорри. Она подыскала себе нового любовника, немца-врача, который, судя по всему, обладал чудовищным инструментом. Это был единственный мужчина, удовлетворявший ее полностью, о чем Флорри и высказывалась совершенно открыто. Хрупкое на вид создание с истинно ирландской рожей, тип настоящей обитательницы Бродвея, Флорри имела между ног дырищу, в которую легко провалился бы кузнечный молот. А может быть, ей и женщины были по вкусу не меньше, чем мужчины? Ей было по вкусу все, что давал секс. Сейчас у нее на уме была только ее дыра, разросшаяся так, что в сознании Флорри не оставалось места ни для чего иного, кроме этой всепоглощающей прорвы и торчащей в ней дубины нечеловеческих размеров.

Однажды вечером, проводив Мону на работу, я надумал сходить в кино, чтобы скоротать время до встречи с ней. Уже входя в дверь, я услышал, как меня окликнули. Обернулся и увидел, что, прижавшись к стене, словно прячась от кого-то, стоят Флорри и Ханна Белл. Надо было выпить чего-нибудь, и мы снова вышли на улицу. Девицы явно нервничали, что-то их тревожило. Мне они объяснили, что выскочили на несколько минут, чтобы взбодриться. Я никогда прежде не оставался с ними один и, сидя за столиком, чувствовал, что они стесняются меня, словно боятся выдать что-то, чего мне знать не следует. Без задней мысли я нашел руку Флорри, лежавшую на коленях, и слегка сжал ее. Чтобы утешить, сам не знаю в чем. К моему удивлению, я ощутил ответное пожатие, а потом, наклонившись, словно она пыталась что-то сказать по секрету Ханне, Флорри высвободила руку и принялась шарить по застежке моих брюк. В эту минуту рядом возник мужчина, которого девицы шумно приветствовали. Я был представлен как общий приятель. Мужчину звали Монахан. «Он детектив», – шепнула Флорри, многозначительно взглянув на меня. Новый гость уверенно опустился на стул, и тут вдруг Флорри вскочила и, схватив Ханну за руку, потащила ее прочь. Уже в дверях они помахали нам ручкой. Я видел, как они перебегают улицу.