— Вот что я вам скажу, графиня. Теперь все кончено. Прошлое осталось там, — он указал на решетку, — и его не впустит сюда уже никакая сила. Да и я сам буду противиться этому. Конечно, если бы вернулись те золотые дни, с которых началась моя жизнь, я бы хотел пожить, но ближайшее прошлое… оно пошлое, простите за каламбур; и повторять его я не имею ни малейшего желания, потому что оно снова приведет меня сюда же. Есть натуры, которые не гнутся, а прямо ломаются. Больше я вам ничего не могу сказать, графиня, искреннего, а лгать я не могу. Не прошу даже у вас прощения, потому что сознаю, что вина моя перед вами слишком велика…

— Иероним! — кинулась к нему графиня. — Ты сознаешь?.. Тогда помни, что я тебе все прощаю и все свои силы употреблю, чтобы спасти тебя.

Граф как-то странно улыбнулся и вдруг сказал по-французски:

— Наклонитесь ко мне, я хочу сказать вам нечто важное… Нет, пойдите за мной в этот угол, чтобы сторожа не могли нас видеть и слышать.

Графиня повиновалась.

С той же странной улыбкой граф крепко обнял графиню, но в то же время левая рука его опустилась в карман графини и, вытащив какой-то маленький ящичек, похожий на табакерку, спрятал в свой карман.

Он крепко поцеловал свою жену и сказал:

— Важнее этого я ничего не могу вам сказать…

Графиня, обливаясь слезами, повисла у него на шее. В это время вошел сторож и, подозрительно оглядев обоих, заявил, что полчаса, назначенные для свидания, уже истекли.

— Прощай, — лепетала графиня, — надейся! Я сделаю все от меня зависящее.

Граф еще раз и уже с серьезным чувством, мелькнувшим в его потухших глазах, поцеловал руку жены, и они расстались.

Когда он очутился опять один, он сел на прежнее место и, казалось, глубоко задумался.

В сущности же он ждал, когда захлопнется решетчатая форточка двери.

Вот она действительно захлопнулась. Тогда он быстро вынул из кармана украденную вещицу.

Это был черный сафьянный ящичек, в крышке которого было зеркальце, и внутри лежал складной ножик, ножницы, напильник для ногтей и прочее.

Увидев нож, он опять почти радостно улыбнулся.

Этого-то и надо было ему.

Граф попробовал, насколько он остер, и, обрезав палец, опять улыбнулся, глядя на широкую полоску крови, выступившую на нем.

День начал угасать. Это был солнечный осенний день, один из тех, когда прозябшая земля жаждет укрыться под первою пеленою снега.

Длинные тени от ножек стола и постели бежали по полу через всю комнату, перерезая сетчатую тень решетки окна.

Граф придвинул табурет к высокому подоконнику и, облокотившись, стал что-то делать около своего подбородка.

Слышно было порывистое дыхание, потом что-то тихо закапало на пол, словно стекая с подоконника, потом послышался храп, и голова старого жуира тяжело стукнулась об раму окна. Если смотреть сзади, казалось, что он задремал, любуясь чудными тонами бледного осеннего неба, которое одно и было видно над трубою тюремного двора.

— Ну, выходи теперь! — крикнула Елена Николаевна в жерло камина.

В тот же момент, весь в саже, свалился на решетку Андрюшка.

— Сейчас Катя принесет пальто и шапку тебе, — продолжала, озираясь, Терентьева, — ты спустишься по этой лестнице, вот, которая тут… Этот дом старинный, прежде, когда не было водопровода, по этой лестнице носили воду.

Андрюшка как был весь в саже, с искаженными чертами лица упал на колени.

— Царица моя! — сказал он, хватая ее руку. — Царица… Неужели счастье не изменило еще мне и ты меня любишь?.. Я для того и сделал этот безумный шаг, чтобы или погибнуть вместе, или вместе же и спастись.

— Молчи! Теперь не время говорить о любви! — тихо сказала Елена Николаевна. — Потом поговорим, — а теперь надо говорить о деле.

Она опустила руку в складки белого платья и вынула оттуда увесистую пачку ассигнаций.

— Тут около семидесяти тысяч… возьми их пока… они пригодятся тебе для спасения.

— Ты даешь мне?.. Во имя любви, конечно, иначе я не возьму от тебя…

— Да, да… бери!.. — пугливо пробормотала Терентьева. — Но тсс! Кто-то идет! Влезай опять туда!.. Нет-нет, это Катя…

И Елена Николаевна бросилась к дверям.

Катя бежала ей навстречу и шепча, и задыхаясь.

— Барышня!.. Полиция вошла… вот шапка… нате!.. Вот ключ… внизу тоже им пусть откроет…

Андрюшка стоял сумрачный, сжав кулаки.

Несмотря на свое испачканное лицо, он был прекрасен в эту минуту, как мрачный дух, как воплощение борьбы на жизнь и смерть.

— Надевай! — сказала ему Терентьева, в то время как Катя повертывала ключ в замке и отворяла дверь.

— Нет, постой! — сказал Андрюшка и, наклонившись к самому уху Елены Николаевны, прошептал: — Ты должна завтра в десять часов вечера приехать на Балтийский вокзал. Ровно в десять, слышишь!.. Я хочу тебе много сказать!

— Хорошо! Хорошо! — умоляюще прошептала Терентьева.

— Ключ я положу внизу около дверей, а вы, — обратился он к Кате, — улучите минуту и возьмите его.

— Идут! — крикнула Катя, и Андрюшка исчез в черном жерле дверей, запер их на ключ, и обе женщины слышали, какие гигантские скачки делал он по ступеням в совершенной темноте.

Старик Терентьев, «люди» и полиция тем временем приблизились настолько, что шум шагов мог быть услышан.

Катя бросилась к ванне, открыла оба крана и другим прыжком кинулась запереть дверь на задвижку.

— Лена, отвори! — постучался старик.

— Барышня берут ванну.

— Что вам надо? — в свою очередь гневно крикнула дочь.

— Ничего, ничего, — забормотал старик. — Господа, дочь моя берет ванну, сюда войти нельзя…

— Тогда обыщем будуар и эту комнату, — отвечал чей-то голос.

— Пожалуйста, обыскивайте, — отвечал старик, — но только, право же, это вам показалось…

— Двоим, сударь, не могло показаться, а впрочем, мы для вашей же пользы, если вы сегодня будете обкрадены, а может быть, и более того… то на нас уже не пеняйте… Нужен самый тщательный обыск…

— Да, но там моя дочь берет ванну, стало быть, там уже не может быть никого, кроме ее горничной, — отвечал Терентьев.

— Конечно, не может быть, — произнес первый голос, но таким тоном, в котором слышались и насмешка, и сомнение.

— Открой им, Катя! Накинь на меня твой платок!.. Я потом возьму ванну…

И дверь отворилась.

Присутствующие увидели двух женщин, из которых одна была почти совершенно раздета.