Тут мы услышали голоса, вернее, один голос – Бутча, его громыхание, еще до того, как вошли в маленькую прихожую.

– Кто бы подумал! Красавчик отказывается выпить еще по стаканчику! То приятели – водой не разольешь, и все любезно, деликатно, друг у дружки из-под носу не тащим, а тут он меня обижает. – Он стоял, глядя на Буна с ухмылкой, торжествующий, наглый. Бун сейчас казался и впрямь по-настоящему опасным. Как и Нед (и все мы), он измучился от недосыпания. Но у Неда была одна забота – конь, а Эверби и Бутчева бляха его не касались. – Ну так как, парень? – сказал Бутч; он приготовился опять хлопнуть Буна по спине, как хлопают приятели-весельчаки, но посильнее, хотя и не чересчур сильно.

– Больше не хлопайте, – сказал Бун. Бутч задержал руку, не опустил, а только задержал на весу, по-прежнему с ухмылкой глядя на Буна.

– Меня зовут мистер Сердцеед. Но ты называй меня Бутч, – сказал он.

Помолчав, Бун сказал:

– Сердцеед.

– Бутч, – сказал Бутч.

Помолчав, Бун сказал:

– Бутч.

– Вот теперь молодец, – сказал Бутч. Потом к Эверби: – Док все вам подправил? Мне, наверное, надо было тебя предупредить насчет дока. Болтают, будто, когда он был молодым охальником, лет этак пятьдесят – шестьдесят назад, он при встрече сперва залезал женщине под юбку, а потом уже приподнимал шляпу.

– Пошли, – сказал Бун. – Ты ему заплатила?

– Да, – сказала Эверби. Мы вышли па улицу. И тут кто-то спросил: «А где же Отис?» Нет, не кто-то, а, конечно, Эверби; она оглянулась и произнесла «Отис!» очень громко, выразительно, даже настойчиво, с тревогой, с отчаяньем.

– Не мог же он струсить, привязанного к воротам коня испугаться, – сказал Бутч.

– Пошли, – сказал Бун. – Он просто не дождался, ушел в город, больше ему уйти некуда. Подберем его по дороге.

– Но почему? – сказала Эверби. – Почему он не…

– Откуда я знаю, – сказал Бун. – Может, он прав. – Это про Бутча. Затем про Отиса: – Хоть он и самый смышленый малолетний стервец во всем Арканзасе, а то и в Миссипи, но трус он отъявленный. Пошли.

Так что мы залезли в дрожки и поехали в город. Но я-то вполне понимал Эверби: если Отис был не на глазах, значит, стоило задуматься – куда он девался и почему. Я в жизни не видел, чтобы человек так быстро падал в общественном мнении; вряд ли теперь нашелся бы кто-нибудь в дрожках, кто бы повел его в Зоологический сад или вообще куда бы то ни было. А еще немного – и вряд ли нашелся бы во всем Паршеме.

Но мы его не подобрали. Доехали до гостиницы, так его и не обнаружив. И Нед тоже был неправ. То есть насчет все растущей толпы любителей скачек, которые отныне будут нас окружать. Может, я ждал, что вся веранда гостиницы будет забита ими, они будут нас караулить, встречать. Если я ждал этого, то ошибся: на веранде вообще никого не было. Конечно, зимой, во время перепелиной охоты и особенно в течение двух недель Национальной Собачьей выставки все бывало иначе. Но в те годы в Паршеме, в отличие от Лондона, летнего сезона не было; люди уезжали отдыхать в другие места: к воде или в горы, – в Роли близ Мемфиса, или в Айюку неподалеку, в Миссисипи, или в Озаркские или Камберлендские горы. (Если на то пошло, то в Паршеме летнего сезона и нынче нет, как, впрочем, нет нынче ни в каком другом месте ни летних, ни зимних сезонов; какие могут быть сезоны, когда температура в помещениях искусственно доводится до 60 градусов по Фаренгейту летом и до 90 градусов зимой, так что закоренелые ретрограды вроде меня вынуждены спасаться на улице летом – от холода, а зимой – от жары; и к этому еще надо прибавить автомобили, которые теперь уже не только экономическая потребность, но и социальная, и недалек тот час, когда – стоит человечеству одновременно остановиться, перестать двигаться – и поверхность земли застынет, затвердеет, слившись в единую сплошную массу; нас слишком много; род человеческий себя уничтожит не поголовным разъединением, а повальным соитием, и это не просто существительное, а условие существования; я не доживу, но ты, наверное, доживешь до того времени, когда закон, порожденный, навязанный жестоким, беспросветным социальным – не экономическим, а именно социальным – отчаяньем, позволит женщине иметь только одного ребенка, как сейчас ей позволено иметь только одного мужа.)

Но зимой, конечно, бывало иначе: сезон перепелиной охоты, Большая Национальная выставка, бешеные деньги нефтяных и пшеничных магнатов с Уолл-стрита, из Чикаго и Саскачевана, и великолепные собаки с родословными, каким могли бы позавидовать принцы крови, и великолепные собачьи питомники, до которых теперь всего несколько минут езды на машине, – Ред-Бенкс, и Мичиган-Сити, и Ла-Грейндж, и Джермантаун, и имена – полковник Линском, против чьей лошади (по нашим предположениям) мы должны были выступить завтра, и Хорес Литл и Джордж Пейтон[36], имена, такие же магические для любителей легавых собак, как Бейб Рут[37]и Тай Кобб[38]среди болельщиков бейсбола, и мистер Джим Эвант из Хикори-Флэт[39], и мистер Пол Рейни, живший всего в нескольких милях от Паршема по железной дороге полковника Сарториса в сторону Джефферсона – два собачника, которые (как подозреваю) среди этих просто породистых пойнтеров и сеттеров чувствовали себя как филантропы в трущобах; огромная бестолковая гостиница тогда гудела как улей, набитая прислугой, элегантная, пестрящая цветными лентами, заваленная серебряными кубками, – казалось, даже воздух в ней шуршал и благоухал деньгами.

Но сейчас там никого не было, на тихой пустынной улице (шел седьмой час, в Паршеме ужинали пли собирались ужинать) – только майская пыль, не было даже Отиса, хотя, возможно, он был, обретался где-то внутри. И, что еще удивительнее, по крайней мере для меня, не было Бутча. Он просто подвез нас к дверям, высадил и уехал, задержавшись ровно настолько, чтобы взглянуть пристально, с издевательски-злобной насмешкой на Эверби и, кажется, еще пристальнее, с насмешливо-злобной издевкой на Буна, и, прибавив:

– Не тужи, парень, скоро вернусь. Если ты не со всеми делишками управился, управляйся поскорее, пока я не вернулся, а то ведь может кое-что и сорваться, – укатил. Так что он, видно, тоже время от времени уезжал туда, где ему изредка все же приходилось бывать – домой; я все еще был несведущ и неопытен (в меньшей степени, чем сутки назад, по все еще заражен этим), однако я был на стороне Буна, верен ему, уже не говоря – Эверби, и со вчерашнего дня столько всего наглотался (другой вопрос – переварил ли), что знал совершенно точно, почему мне так хочется, чтобы дома у него была жена – невинное создание, похищенное из монастыря, и чтобы неверность ей, беспомощной и беззащитной, добавила еще одно обвинение при конечном подведении итогов его подлой жизни; или еще лучше: ловкая ведьма, которая удерживает его при себе только тем, что то и дело напоминает, с кем он ей изменил. Потому что, возможно, добрая половина удовольствия от прелюбодеяния и заключается для него в том, чтобы имя его жертвы стало известно. Но я был несправедлив к нему. Он был холостяк.