Вначале Шаклемонг потребовал долю в три четверти, потом чуток уступил – согласился на две трети. Джерсойм пытался торговаться дальше, но куда там, с тем же успехом можно выдирать кость из зубов у матерого пса. Слово за слово, и Незапятнанный пожелал лично допросить пойманного гнупи.

– Только уж давайте без амулетчиков, еще и с ними делиться, они же чворка дохлого нам оставят! – выпалил разволновавшийся Джерсойм с истерическими нотками.

Этот довод Шаклемонг принял к сведению: поехали втроем в его коляске. Охрана осталась пить пиво и резаться в сандалу. Когда проезжали мимо редких в нынешней Аленде фонарей, их тусклый маслянистый свет скользил по лицам, и глаза Незапятнанного вспыхивали в уличном полумраке алчно и счастливо.

По дороге Джерсойм скис: похоже, он искренне рассчитывал на дележку поровну. Лундо, уже успевший изучить Шаклемонга, отнесся к ситуации философски: одна шестая, то бишь почти семнадцать процентов – тоже неплохо. По-всякому лучше, чем ничего.

Коляску оставили за квартал от улицы Малой Бочки. Кучер, которому велели ждать, вытащил из-под сиденья шипастую дубинку для обороны от лихих людей – он был недоволен, но перечить хозяину не посмел.

В доме луковой ведьмы ни одно окошко не светилось.

– Еще не вернулась, – пояснил Джерсойм, звякая ключами. – Она допоздна бегает по лавкам и рынкам, оживляет порченый лук, ей за это платят.

– Подсудное дело, – заметил Шаклемонг. – А потом эту гниль продают!

– Так я за нее не в ответе, и за каким демоном она мне теперь сдалась! Пинка под зад – и пусть катится вместе со своим луком. Господин Шаклемонг, осторожно, не запнитесь, тут ступенечка…

Входная дверь со скрипом открылась. Трое зашли в дом. Месяц серебрил черепицу на обветшалой крыше, но заглянуть внутрь не мог, хоть и было ему страсть как любопытно, что там происходит.

Его не интересовали лозунги, идеологии и религиозные догмы. Такое впечатление, что никогда не интересовали – до Сонхи тоже, хотя он так и не вспомнил, что с ним было до Сонхи.

Это все словесные конструкции – вербализация тех состояний, взаимодействий и процессов, которые он ощущал напрямую, минуя вторую сигнальную. И в большинстве случаев вербализация никуда не годная, вводящая в заблуждение вместо того, чтобы верно описывать истинные побуждения людей. Камуфляж. Но поди это кому-нибудь объясни. Клин клином вышибают, и вредоносным словесным конструкциям можно противопоставить только другие словесные конструкции, а в этом он был не силен. Тут добьешься понимания скорее от циника вроде Тейзурга, чем от среднестатистического горожанина, который всегда считал, что нравственность – это хорошо, а безнравственность – плохо, и раз новые власти провозгласили «борьбу за нравственность» – значит, они хотят сделать как лучше, пусть и допускают перегибы. Слова обладают своей собственной магией, которая иной раз сильней и очевидных фактов, и здравого смысла.

Хотелось бы ему сейчас оказаться в кошачьей шкуре, но здесь не перекинешься.

Город как будто поразила злокачественная опухоль, которая все больше разрасталась и давала метастазы: каждый, кто раньше питал тайную склонность к мучительству, присоединялся к пресловутой борьбе. Впрочем, происходящее можно было бы закамуфлировать и другими словесными оборотами, суть бы не поменялась. Хантре ощущал эту агрессивную «опухоль» почти физически, как собственную болезнь: ее надо уничтожить, пока она не пожрала всю Аленду, но он не в состоянии ее уничтожить.

Когда он убил тех шестерых подонков на окраине Пыльного квартала, полегчало, но ненадолго. На душе было мерзко: фактически он вынес и сам же привел в исполнение смертный приговор – а значит, тоже окунулся в затопившую город кровавую муть. Нужно было выбить Шаклемонга, а он вместо этого порезал распоясавшуюся мелкую дрянь. И это бы еще полбеды, но у дряни остались близкие люди: у одного мать, у другого беременная сожительница, у третьего старый дед… Он все это почувствовал и сожалел не об убитых, а о тех непричастных, кто не дождется их домой – и это далеко его завело, чуть не довело до Хиалы.

Тейзург со Шнырем с утра пораньше куда-то запропастились, и Хантре тоже выбрался наверх. Его бы сейчас никто не узнал: лицо распухшее, в болячках – благодаря мазям, которые гнупи принес от Зинты. Коротко обрезанные рыжие волосы спрятаны под банданой, запястья перебинтованы, чтобы не бросались в глаза обереги, на шею намотан линялый шарф.

Отправился за пропитанием. Не дело жить нахлебником при двух негодяях, так что сегодня его очередь принести что-нибудь на ужин. Аленда купалась в солнечном свете, играла всеми красками и в то же время пахла страхом, гарью, разрухой – одно другому не мешало.

Услуги грузчика-поденщика никому не требовались: нынче нарасхват работа, а не рабочие руки. Угрюмый парень с опухшей рожей выглядел больным и доверия не внушал. Уже под вечер сердобольная хозяйка маленькой чайной велела ему собрать в тачку и отвезти до ближайшей кучи мусор с заднего двора, в уплату дала кулек прошлогоднего печенья.

До входа в катакомбы на задворках разоренного цирка Хантре добрался в темноте. Достал из тайника раздобытый Шнырем шахтерский фонарь – оставил его здесь сегодня утром, когда уходил. Там же лежал гвоздь – значит, Тейзург и Шнырь уже вернулись: об условных знаках они договорились заранее.

Еще не добравшись до пещеры, он уловил ароматы еды: пахло вареным мясом и картошкой, специями, лавровым листом… А он-то собирался засохшим печеньем их порадовать!

– Хантре, у нас тут скромная, но душевная вечерника, – Тейзург сидел на ворохе пледов, скрестив ноги на сурийский манер, перед ним стояла початая бутылка «Вечернего рубина» и два хрустальных бокала. – Присоединяйся! Вино не самое изысканное, но весьма неплохое.

– И мяско варится! – осклабился гнупи, хлопотавший над котелком в другом углу пещеры. – Печеночка с картохой! С добрым господином я поделюсь, а тебе ни вот такусенького кусочка не дам! Картоху можешь есть, так и быть – правда же, господин? А на печеночку рот не разевай, она вся моя!

Что-то не так у них с этим «мяском»… Хантре принюхался, но дело было вовсе не в запахе.

– Что за гадость вы варите?

– Гадость?! Сам ты гадость! – негодующе взвизгнул Шнырь, опередив Тейзурга, который собирался что-то произнести с иронической полуулыбкой. – Ежели ты Шаклемонга не любишь, это еще не значит, что ты можешь нашу еду по-всякому обзывать!

– Откуда у вас это мясо?

– Оттуда, где жаба упала с блюда! Мы тебя опередили, Крысиный Вор, ха-ха! Как думаешь, где твоя добыча?! У Шныря в котелке твоя добыча! Пользуйся нашей милостью, бери картоху, да не забудь сказать спасибо!

– Так это вы Шаклемонга собираетесь есть?.. – Хантре нетвердо шагнул к стенке и уселся на пол.

– Можно и так сказать, а можно сказать и по-другому, – ухмыльнулся Тейзург. – Иди сюда, любовь моя, выпей вина. Мы избавили Аленду от Незапятнанного, это стоит отпраздновать.

– Жрать-то его зачем?! Чокнутые людоеды, с вами точно можно рехнуться…