Сердечно приветствую тебя и заканчиваю это длинное письмо — возможно, самое важное из всех, до сих пор написанных мною.

Твой Гао-дай.

(понедельник, 8 ноября)

Мой дорогой Цзи-гу,

чем больше выхожу я за рамки частной жизни, тем более вынужден опасаться, что мое происхождение будет открыто. Избежать этого очень трудно. Когда я жил у господина Ши-ми, я находился, так сказать, под его защитой, и подобные опасения были излишни. Но теперь я живу в Го-ти Ни-цзя, где царит такая же несусветная толчея, как на прилетной доске хорошей голубятни в ясную погоду, и эта опасность намного выше. До сих пор мои истинные обстоятельства были известны лишь двоим: госпоже Кай-кун и господину Ши-ми. Господин Ши-ми относится к моему пребыванию в его мире и к самому путешествию во времени очень серьезно: он понимает, как важно для меня сохранить все в тайне. Живи он в нашем времени, его с полным основанием можно было бы назвать «благородным мужем» именно в том смысле, как это понимает великий Кун-цзы. Госпожу Кай-кун тоже можно было бы так назвать — если бы она была мужчиной. Не считая похвалы красоте, это лучшее, что можно сказать о женщине. Но вот поверила ли она моему рассказу — не знаю. Сама она меня никогда ни о чем не спрашивала. Иногда мне кажется, что мою историю, которая здесь и в самом деле кому угодно показалась бы невероятной, она считает не слишком ловкой выдумкой, призванной скрыть какие-то иные обстоятельства, более правдоподобные, но гораздо менее благовидные. Впрочем, мне в любом случае удобнее оставить ее при своем мнении.

Отчего же я так боюсь «разоблачения», ведь в моем путешествии нет ничего предосудительного? Беда в том, что, открой я свое происхождение, на меня тотчас начнут глядеть как на призрак. Мне это было бы весьма неприятно. Кроме того, мне скорее всего просто не поверят. Это было бы для меня еще неприятнее, ибо тогда мне пришлось бы прибегать к доказательству. Доказать-то я, конечно, доказал бы, но после этого немедленно стал бы вселенской диковиной и лишился возможности наблюдать, ибо сам превратился бы в предмет наблюдений. Нет, я не только предпочитаю, но и просто вынужден хранить свою тайну, чтобы наблюдать за всем, так сказать, из укрытия, стремясь привлекать к себе как можно меньше внимания, хоть это и нелегко, ибо и в платье большеносых мой облик еще слишком выделяется из общей картины здешнего мира.

Мастер Юй Гэнь вернулся. Теперь он живет в другой комнате, хотя и в той же Го-ти Ни-цзя. Он не устает задавать вопросы, так что опасность быть раскрытым грозит мне постоянно. Довериться же ему в полной мере, как господину Ши-ми и госпоже Кай-кун, я не могу. Поэтому я все время должен быть начеку, находя удовлетворительные ответы на его вопросы, а они бывают самые неожиданные. Одну западню, впрочем, я уже миновал: с лесоводом из Пекина мы поговорили. Уклониться было никак не возможно. Даму, заведующую главным Тэ Лэй-фанем нашего постоялого двора, господин Юй Гэнь-цзы довел чуть ли не до умопомрачения. Он велел ей звонить в Пекин до тех пор, пока его тамошний друг не отзовется. Сначала у нее просто не получалось. Потом получилось, но установившаяся было связь тут же оборвалась (видимо, это устройство действует все же не так безотказно, как кажется, во всяком случае, на таких больших расстояниях). Но вот наконец далекий лесник из Срединного царства отозвался — совсем тихо, еле слышно. К счастью, я так и не придумал, о чем завести с ним беседу. Произнеся несколько положенных вежливых фраз, я передал ему привет от господина Юй Гэня. И убедился, что наш пекинский правнук также утратил навыки вежливого обхождения. Во-первых, он принял меня за уроженца Синьцзяни, говорящего на маловразумительном провинциальном наречии; во-вторых, он не осведомился ни о моем здоровье, ни даже о том, живы ли мои родители. Он передал лишь свой привет господину Юй Гэню. На этом, собственно, наш разговор и закончился. Однако господин Юй Гэнь остался очень доволен, так что эта напасть для меня, надо полагать, миновала.

Но что в этом толку, если почти сразу же вслед за этим на меня свалилась другая. Причем тут дело, по-видимому, только начинается, так что сердце мое то и дело сжимается от страха.

Произошло все это вчера. Ничего не подозревая, я спустился в горницу Го-ти Ни-цзя, где мы с господином Юй Гэнь-цзы договорились о встрече, чтобы пойти вместе распить бутылочку Шан-пань. И вот я иду и вижу: сидит он, а рядом с ним — кто бы ты думал? Настоящая, живая дама из Срединного царства! Моим первым побуждением было немедленно бежать, но было поздно, ибо они меня уже увидели. Я был настолько потрясен, что позабыл даже о правилах вежливости — что, впрочем, как я теперь понимаю, оказалось мне только на руку. Да, это была настоящая дама из Срединного царства — правда, одетая, как и я, в платье большеносых, причесанная, как женщины большеносых, с незабинтованными ногами и ничем не прикрытым лицом, — но все же, вне всякого сомнения, наша с тобой соотечественница. Мастер Юй Гэнь вскочил с места и радостно представил меня ей, очевидно, полагая, что я при виде ее должен по меньшей мере запрыгать от восторга.

Но я овладел собой довольно быстро. Мне помогло и то, что родом эта дама оказалась с одного из островов у фуцзяньского побережья[54], который теперь тоже заселен представителями нашего народа. Выговор у нее был ужасный: впрочем, друг друга мы с грехом пополам понимали. Зовут ее «маленькая госпожа» Чжун. «Маленькая госпожа» означает у большеносых, во-первых, незамужнюю женщину, во-вторых — женскую прислугу в харчевнях, независимо от того, замужем она или нет. Когда мы с господином Юй Гэнь-цзы были в городском саду, где жители Минхэня в хорошую погоду сидят под созревающими каштанами и пьют свои Бо-шоу или Ма-люй, нас обслуживала женщина, зад у которой по размеру превосходил лошадиный, руки были так велики, что удерживали по пятнадцати кружек Ма-люй, а ростом она была по меньшей мере на четыре головы выше меня — настоящий утес из мяса и жира. И все же господин Юй Гэнь-цзы обращался к ней: «Маленькая госпожа!»[55]Это было осенью, в один из последних теплых дней. За столиком неподалеку от нас сидел господин, внешность которого показалась мне необычной даже по здешним понятиям. Господин Юй Гэнь-цзы вполголоса объяснил мне, что это один из известнейших поэтов Минхэня. Зовут его Си Гэй, и пишет он, по словам господина Юй Гэнь-цзы (если я правильно его понял), только в летние месяцы. Что ж, это весьма разумно. Я был бы только рад, если бы мои «Двадцать девять поросших мхом скал» тоже сочиняли свои стихи только летом. Но нет, они исправно пишут их каждый день, от зари до зари, и никакая буря им не помеха.

Господин поэт Си Гэй выглядит уже пожилым. Кожа на его лице словно задубела. По внешности я бы принял его за пастуха. Мастер Юй Гэнь тихонько сообщил, что обычно господина Си Гэя окружают друзья и поклонники, составляющие как бы его свиту. Быть приглашенным за его столик — большая честь, ценимая здесь даже больше, чем приглашение на ужин к верховному мандарину всей страны Ба Вай. В одиночестве, как сегодня, господин Си Гэй остается редко.