Хотя мастер Юй Гэнь говорил очень тихо, господин поэт, видимо, догадался, что речь идет о нем, и взглянул прямо на нас. Собрав лоб в невероятное количество морщин, он обратился к нам в грубовато-резкой манере, отличающей всех жителей Минхэня:

— Я так понимаю, это вы обо мне говорите?

— Я поднялся с места, сделал две трети поклона и произнес:

— Я и в самом деле позволил себе непростительную дерзость заговорить своими жалкими, недостойными устами о непревзойденном мастерстве вашей высокопочтенной особы. Но я буквально лишь за миг до этого узнал, что мне выпала эта редкая удача, сравнимая лишь с лицезрением радуги во время восхода солнца, — увидеть прославленнейшего из поэтов великого города Минхэня. И сколь бы ни были тяжки мои прегрешения в те немногие годы, которые мне, невежественному червю, еще осталось влачить на земле, вся моя жизнь отныне будет озарена воспоминанием о том, что я целых несколько мгновений дышал одним воздухом с князем всех поэтов Минхэня и страны Ба Вай, с величайшим из поэтов мира.

— А, идите вы, — отозвался поэт, — садитесь-ка лучше ко мне, поговорим.

Я хотел почтительно отказаться и, как положено, дождаться третьего приглашения. Однако господин Юй Гэнь-цзы тут же собрал вещи и перешел за столик господина Си Гэя — рассудив, очевидно, что не стоит упускать случай, перед которым блекнет даже честь быть приглашенным к верховному мандарину. Поэтому и я перебрался за его стол, не забыв дважды произнести подобающие формулы извинения за то, что посмел омрачить своим присутствием сияние славы великого поэта.

— А, слушайте, идите вы, — отвечал на это поэт с замечательной скромностью, которой могли бы поучиться некоторые из наших «Двадцати девяти поросших мхом скал», — не такой уж я великий, так, пишу просто в свободное время, что в голову взбредет.

В ответ я поклялся, что непременно попрошу своего друга достать мне книгу несравненных стихов господина Си Гэя и, хоть мой непросвещенный взгляд и осквернит их возвышенную чистоту, посвящу остаток жизни самому внимательному и почтительному восхищению ими.

— А, идите вы, — возразил поэт. Здесь нужно заметить, что это выражение, «идите вы», в разговорах жителей Мин-хэня отнюдь не означает требования немедленно удалиться. Оно означает лишь: «Не стоит говорить об этом» или «Не придавайте этому значения».

— Так вы из Ки Тая? — осведомился затем поэт. Говоря со мной, он разрезал на тоненькие ломтики местные плоды, напоминающие маленькие репки: ими жители Минхэня любят закусывать Ма-люй. Называются эти плоды «Лэй Ди'с». Разрезав очередной Лэй Ди'с, господин Си Гэй пересыпал ломтики солью и снова сложил из них целую репку.

— Лэй Ди'с-ка должна плакать, как у нас говорят, — поучал он меня при этом в своей безграничной доброте.

Он имел в виду сок, который должна была выделить репка благодаря действию соли.

— Вот как, — продолжал он. — Значит, вы из Ки Тая. Конфуция знаете? — «Конфуцием» большеносые называют великого Кун-цзы. Я испугался, ибо в первый миг мне показалось, что он намекает на мое собственное «древнее» происхождение, и у меня невольно вырвалось:

— Лично не знаком.

Тут господин Си Гэй расхохотался в полный голос и несколько раз повторил, что я ему нравлюсь. Господин Юй Гэнь-цзы так и грелся в лучах снизошедшей на меня милости, хотя мастер Си Гэй не обменялся с ним еще ни единым словом. Оказалось, что о великом Кун-цзы господин Си Гэй кое-что слышал. Я немного рассказал ему об учении мудреца с Абрикосового холма. Господина Си Гэя это настолько заинтересовало, что несколько раз задавал мне вопросы. Рассказал я ему и о Мэн-цзы, о том презрении, которое этот мудрец испытывал к войне и военачальникам, а также о чжэнмин[56], что привело его прямо-таки в неописуемый восторг.

— Да, — сказал он, — «исправление понятий» — это отлично. С понятиями дело у нас обстоит хуже некуда. Вы, наверное, заметили? — Я позволил себе с ним согласиться. — Сумасшедший дом, — продолжал он, — теперь называют «лечебницей для нервнобольных», тюрьму — «исправительно-трудовым заведением», харчевню — «предприятием общественного питания»! Да-да, — закивал он головой, — нужно исправлять понятия! Как это по-вашему?

— Чжэнмин, — подсказал я.

— Чжэнмин, — повторил он несколько раз, — чжэнмин… Надо будет запомнить. Силен, собака, этот ваш Конфуций!

Не пугайся: господин Си Гэй вовсе не намеревался оскорбить мудреца с Абрикосового холма. На языке жителей Минхэня слово «собака» в соединении со словом «силен» означает высшую степень похвалы и одобрения.

Говорили мы долго. Когда я рассказал о взглядах великого Сюнь-цзы, считавшего человека злым по природе, но способным побороть свои злые помыслы, господин Си Гэй признался, что всей душой разделяет эти взгляды[57].

— Да-да, — снова закивал он головой, — человек зол. Зол и глуп. — И процитировал, глядя на нависающие над нами листья каштана, строки своего любимого поэта и покойного учителя (его имя господин Си Гэй по моей просьбе записал для меня на бумажке. Нашими знаками его можно лишь приблизительно передать как «П'ле»). Строки были такие:

Да, человек, строй планы,

Считай себя светочем небес,

Придумывай, что хочешь:

Все равно у тебя ничего не выйдет[58].

Между тем к столику начали подсаживаться приятели господина Си Гэя, из которых по душе мне пришлись лишь немногие. Я намекнул господину Юй Гэнь-цзы, что пора уходить: он поднялся с места, я сделал поклон, заверив господина поэта в совершеннейшем почтении к нему самому и к его божественным стихотворениям, и мы удалились. Поэт еще прокричал мне вдогонку: «Я тоже конфуцианец!» Кстати, когда этот его Лэй Ди'с «заплакал», он и мне предложил несколько ломтиков, любезно поддев их ножом. Эти ломтики отрыгивались мне еще долгое время после того, как мы покинули Каштановый павильон. Однако в остальном встреча с господином Си Гэй-цзы, пишущем только в летние месяцы, произвела на меня неизгладимое впечатление.

И все же почему я о нем вспомнил? Ах да: я говорил о необъятных телесах «маленькой госпожи» из Каштанового павильона, потому что так здесь принято обращаться к женской прислуге и вообще к незамужним женщинам, в том числе и к госпоже Чжун, с которой меня столь неожиданно познакомил господин Юй Гэнь-цзы в горнице нашего постоялого двора.

Я уже не раз писал тебе, милый Цзи-гу, что одной из величайших странностей этого мира мне представляется положение и поведение женщин: они подражают мужчинам во всем, так что о каком-либо подчинении первых последним и речи быть не может. Я понимаю, что за тысячу лет многое могло и должно было измениться: но чтобы так изменились самые основы человеческих отношений?.. Мы много беседовали об этом с госпожой Кай-кун, и у каждого из нас находились достаточно весомые доводы. Я понял, что объяснить эти изменения одним лишь падением нравов и разрушением семейных уз не удастся. Госпожа Кай-кун предложила мне проявить по отношению к женщинам ту терпимость, которую великий Кун-цзы учит выказывать, например, варварам и торговцам. Никто из богов или людей, сказала она, никогда не утверждал, что женщина не способна быть цзюньцзы[59]. Что ж, против этого трудно найти возражения.