Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С балкона я слышу громкие голоса, доносящиеся с парковки. Это вернулись подростки. Я их так называю про себя, будто сама не такая же, как они, девчонка, которой совершенно нечего делать, а сорокалетний профессор экономики с портфелем непроверенных контрольных. Я смотрю на трех девушек — между их тесными топами и джинсами с низкой посадкой мелькает полоска голого тела — и двоих парней, которые не прочь еще больше оголить тела своих подружек. Наверное, рядом школа, потому что они регулярно здесь бывают: толкаются, плохо скрывая сексуальное напряжение, а иногда курят, присев на тротуар. Меня оскорбляет не то, что они такие громкие или так бездарно тратят время, а то, что совершенно не хотят, чтобы я к ним присоединилась.
Ну и ладно. Я жду, когда кто-нибудь поймет, насколько я уникальна, и оценит мою странность. Но пока все смотрят словно сквозь меня. Мои шутки тут никто не понимает. Здесь нет консьержа, и пообщаться я могу разве что с женщиной за стойкой, сидящей у поникшего растения в горшке. Она явно устала от жизни, и от меня в том числе. Я втягиваю носом запах выстиранного белья и тяжело вздыхаю.
Каждый день я где-нибудь брожу, переполненная энергией, мои тощие ноги отмахивают милю за милей. Но вперед меня гонит не только фрустрация — что-то жжет меня изнутри, будто огнем. Мне все равно, куда идти, — через шоссе в торговый центр, в магазин, где «все по доллару» и где я долго перебираю какие-то вещи, а потом кладу их обратно. Это честолюбие или злость? Мне сложно их разделить. Но мне хочется встать, встряхнуться, совершить что-то невероятное, стать самой молодой, первой, стать хоть кем-то. Не просто девушкой из ниоткуда. Девушкой без имени и дома, если не считать номера в мотеле.
Когда ветер становится холодным, я бегу обратно по коридору и открываю нашу дверь. Но стоит мне войти, как родители, сидящие за стандартным столиком, сразу поворачиваются ко мне, и я понимаю, что что-то не так.
— Иди сюда, Бхаджан, — сочувственно говорит мама, — нам надо поговорить.
Я не двигаюсь, обшаривая глазами комнату.
— Что ты ищешь?
— Тигра умер?
— Нет! — пугается мама. — Он под кроватью.
Я наклоняюсь, чтобы проверить. Облегченно вздыхаю, сажусь на край кровати и смотрю на них:
— Ладно. Что случилось?
Папа наклоняется вперед и упирается локтями в колени:
— Мы всегда пытались тебя защитить. Делали то, что считали для тебя лучшим, растили в полной семье.
Я понимаю, что сейчас случится что-то важное, но в моей голове почему-то возникают странные мысли: почему, какими бы тощими у меня ни были ноги, живот все равно торчит, как у Будды, нависая над джинсами. Или я просто сижу неправильно? А может, мне это кажется?
— Мы не всё тебе говорили… — Мама смотрит на свои руки. — Мы…
— Просто скажите.
— Фрэнк и Кьяра тебе не родные. — Она смотрит на меня.
— Они тебе не брат и сестра, — вмешивается папа.
Я ничего не понимаю.
— Они твои сводные брат и сестра, — проясняет мама. — Я раньше уже была замужем.
— Что?!
По-настоящему меня удивляет то, что папа такое позволил. У нее была жизнь до того, как началась эта, наша. Обо всем остальном я могла бы и догадаться: разница в возрасте, их темные волосы и смуглая кожа. Я сажусь прямее. Папа никогда не любил их так, как меня. Почему я этого не замечала? Я смотрю на родителей и начинаю догадываться. Погодите-ка…
— Ты моя родная мать?
— Да! — Она вспыхивает и выпрямляется.
Давно не видела ее такой уверенной. Как будто я покусилась на последнее, что у нее оставалось.
— Ты наша дочь.
— О’кей, — говорю я.
Кажется, они ожидали большего, какой-то реакции. Часть меня как будто наблюдает за ситуацией издали с чисто академическим интересом. Наверное, Фрэнку и Кьяре было тяжело. Не так, как мне. Для них одобрение было почти невозможно. А потом я понимаю и еще кое-что и чувствую страшное облегчение: это как прохладный дождик в знойный летний день. Кьяра мне не родная! Во мне нет ничего от нее.
Но по какой-то нелепой логике Фрэнка я все равно считаю своим братом. Я медленно поднимаю голову и в упор смотрю на родителей:
— Что на самом деле случилось до моего рождения? Почему нам пришлось бежать?
Они переглядываются, и папа берет верх:
— Считаю, что это не следует обсуждать.
— Я достаточно взрослая. — Понимая, что ступила на опасную почву, я стараюсь сохранять спокойствие.
Оставаться во мраке, наверное, было бы проще, но я должна знать, против чего мы сражаемся. Мне необходимо вытащить нас из всего этого.
— У нее есть право знать, — говорит мама.
Права и чувства — это то, что он толкует по-своему. Даже ее словарный запас совершенно другой. Я не понимаю, как они вообще сошлись.
Папа откидывается на спинку стула, проводит рукой по короткой бороде:
— Ладно.
— Ты не замерзла? — спрашивает мама. — Принести толстовку?
— Нет.
— Сквозняк…
— Все в порядке.
— И все-таки… — Мама подает мятый черный свитер, висящий на стуле.
Я неохотно натягиваю его и только тогда понимаю, что мне действительно было холодно.
— Может, шарфик?
— Мама!
Она поднимает руки, как будто сдается, и начинает рассказывать историю, которой я обязана своим появлением на свет и которая напоминает дерзкую игру, где самой высокой ставкой стала семья.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Глава 29
Осень 1979 года
В городе, которым правят деньги, наступил очередной холодный пасмурный день. Люксембург — налоговое убежище, одна из самых богатых стран мира, где в красивых исторических зданиях, стоящих на извилистых мощеных улочках, располагается множество частных банков.
Здесь она родилась. А его появление было лишь вопросом времени.
В «Банке дю Зюд» за столом кредитного менеджера сидела женщина. В свои тридцать два года она была невероятно красива, хотя и мало задумывалась об этом. Когда звякнул дверной звонок, женщина подняла голову.
Одно мгновение должно было изменить всё.
