Но прекраснее всего была, по мнению Фридмана, последняя фантазия Кафки, которую тот развивал весь последний год перед своей смертью в Европе, – возможно, потому, сказал Фридман, что она была самой кафкианской. В тот последний год он встретил и полюбил Дору Диамант, дочь хасидского раввина, которая разделяла мечту Кафки об эмиграции в Палестину. Они решили, что откроют в Тель-Авиве ресторан, где Дора станет готовить, а Кафка будет официантом. Он все чаще и чаще говорил об этой мечте, особенно своей молодой учительнице иврита Пуа Бен-Товим, которая много лет спустя отметила, что Дора не умела готовить, а из Кафки вышел бы ужасный официант, но при этом в те годы в Тель-Авиве полно было ресторанов, которые держали точно такие же парочки, и в этом смысле сюрреалистичная фантазия Кафки оказалась реальнее, чем можно подумать. «Вы только представьте, – сказал Фридман с усмешкой, – деревянные столы, на стене как бы в насмешку висит выцветший плакат с Пражским замком, под стеклянным колпаком на прилавке сладкий пирог. И официант в короткой темной куртке, с черными волосами, выступающими треугольником надо лбом, с легкой лукавой усмешкой прихлопывает муху».

Понизив голос, чтобы его не услышали потомки Кафки, вытирающие стаканы возле эспрессо-машины, Фридман сказал мне, что лет тридцать назад один из биографов Кафки нашел в Иерусалиме Пуа Бен-Товим и опубликовал интервью с ней в «Нью-Йорк таймс». Ей тогда было под восемьдесят, ее уже звали доктор Пуа Менчель, и, если читать между строк, из этой статьи можно понять, как работала кафкианская дым-машина – так назвал ее Фридман. Запустил эту машину Брод, но она не могла бы сработать без Бергманна и Пуа, оба они сыграли ключевую роль в том, чтобы тайно привезти Кафку в Палестину. В восемнадцать лет Пуа устроилась на работу в библиотеку Бергманна; считается, Бергманн заметил, что она слишком хорошо подготовлена для этой работы, и послал ее в Прагу изучать математику, и даже устроил так, чтобы она поселилась у его родителей. Вот последнее, как сказал Фридман, вызывает вопросы. Или вызвало бы, если бы кому-то пришло в голову усомниться в официальной биографии, согласно которой Бергманн отправил Пуа в Прагу не в качестве гонца, не затем, чтобы начать работу над тайным планом, постепенно обретавшим форму, а просто по доброте душевной, а уже потом состоялось ее знакомство с Кафкой, и Пуа начала дважды в неделю давать Кафке частные уроки иврита.

К приезду Пуа в 1921 году Кафка был уже очень болен. В интервью, которое она дала ничего не понимающему биографу, нашедшему ее шестьюдесятью годами позже, она описывала мучительные приступы кашля, которые прерывали их занятия, и огромные темные глаза Кафки, умолявшие ее продолжать, позволить ему выучить еще одно слово, потом еще одно. К концу занятий Кафка добился такого успеха, что они смогли вместе прочитать часть романа Бреннера. Однако в своей статье в «Таймс» биограф Кафки также отмечает, что после того, как Пуа Бен-Товим бросила изучать математику и переехала в Германию, а Кафка последовал за ней, поселившись рядом с летним лагерем для еврейских детей, где она работала, она внезапно уехала и больше никогда с ним не встречалась. Среди гор воспоминаний, появившихся по следам посмертной славы Кафки, большая часть или не отличается точностью, или написана лицами, не вызывающими доверия, но среди них нет ни одного слова, написанного Пуа Бен-Товим, отмечает биограф. И когда он наконец нашел ее в Иерусалиме и она любезно пригласила его в свою заставленную книгами квартиру, она объяснила свое отстранение очень просто: Кафка метался, как тонущий, и готов был уцепиться за любого, кто подойдет достаточно близко, чтобы за него можно было схватиться. А у нее была своя жизнь, и не было ни желания, ни сил нянчить очень больного человека на двадцать лет ее старше, даже если бы она тогда знала то, что знает о нем теперь. Иными словами, она продемонстрировала великолепную уравновешенность, сказал Фридман. Она нашла убедительный ответ и окончательно успокоила любопытство биографа. А теперь она умерла, и больше мы не можем ни о чем спросить Пуа Бен-Товим.

Но если бы не она – и прежде всего, если бы не Хуго Бергманн, – конец наступил бы именно так, как его представлял себе Кафка. Как Кафка себе представлял, повторил Фридман, и как позднее обо всем этом рассказал Брод: истощенное тело опускают в землю, многократно отрепетированная сцена смерти окончательно и неотменимо сыграна, писатель, написавший одну из самых западающих в память и незабываемых историй превращения, покинул этот мир, сам так и не преобразившись. На самом деле так не случилось только благодаря тайному кружку, который возглавил Бергманн. Кроме Пуа и Макса Брода он включал Залмана Шокена, без которого были бы финансово невозможны ни переезд в Палестину, ни последующие десятилетия жизни Кафки здесь, в Израиле. Вам наверняка знакомо имя Шокена по издательству, которое впоследствии опубликовало все произведения Кафки в Германии, а потом в Америке. Когда Бергманн обратился к нему летом 1923 года, он все еще был просто богатым владельцем сети универмагов в Германии. Но Шокен также основал совместно с Бубером ежемесячник движения культурных сионистов «Дер Юде», который напечатал два рассказа Кафки. А еще он стал известен как покровитель еврейской литературы – к тому времени он больше десяти лет в одиночку финансово поддерживал Агнона. Так что Бергманн ему написал, сказал мне Фридман, и осенью 1922 года[15] Брод поехал в Берлин, чтобы познакомиться с Шокеном лично и обсудить положение Кафки.

Позднее вся слава спасителя Кафки досталась Броду. Если о Хуго Бергманне и помнят, то как о первом ректоре Еврейского университета и профессоре философии, который писал о трансцендентальности. В отличие от Брода, Бергманн никогда не стремился к признанию своей роли в спасении Кафки. Напротив, сказал Фридман, он готов был служить козлом отпущения, эгоистичным злодеем в противоположность великодушному герою Броду. Согласно истории, рассказанной Бродом, серьезные планы эмиграции в Палестину в октябре 1923 года Кафка строил при активной поддержке Бергманна. Он должен был поехать туда с женой Бергманна и остановиться в Иерусалиме у них дома, пока не выздоровеет и не освоится. Но когда время отъезда стало приближаться, Бергманн вроде бы передумал. Испугавшись, что Кафка заразит его детей туберкулезом и что его жене слишком трудно будет заботиться о больном человеке, он отменил свое приглашение. Ни у кого не вызвала вопросов вероятность такого внезапного и бездушного поступка со стороны человека, который больше двадцати лет был одним