костюм, идеально отглаженную рубашку и запонки с темно-синим сапфиром. Строгое лицо с неподвижными глазами странно смотрелось с улыбкой. Она совершенно не касалась взгляда, и казалось, что ты смотришь в лицо робота. Чиновник.

– Мистер Мун, – проговорил Магдер. – Не ожидал, не ожидал. Мы же все решили, насколько я помню? Ваша выставка открывается через… – он взглянул на хронограф на часах Tavannes, – 23 дня. Подготовка идет полным ходом, ничто не предвещает беды.

Магдер холодно рассмеялся, и Муна прошиб озноб от этого смеха. Но он выдавил улыбку. Мун ненавидел разговаривать с мужьями своих женщин. Его сводил с ума сам факт, что он не может отпускать комплементы и говорить о том, что чувствует, даже если чувства эти лежат в определенной плоскости и не могут ни во что трансформироваться. Он пылал каждую секунду своей жизни. Но не в последние две недели. Он смотрел на Магдера, на его лощеное лицо, в глаза, которые были похожи на две черные дыры. Он понимал, что Кристианна стремилась найти такого мужчину, чтобы обрести почву под ногами, стать не просто ассистентом известного художника, но леди, которую бы уважали во всем городе. Алексон Магдер всегда был завидной партией, но он не женился. Мун понимал, что его подвигло изменить своим привычкам в случае с Кристианной. Картины процесса сближения настолько явственно встали перед его мысленным взором, что художник разозлился.

– Речь не о моей выставке. У меня есть к вам дело. Строго конфиденциальное.

– Мы подписали с вами договор о неразглашении в рамках общего сотрудничества, – спокойно отреагировал Магдер. – Вы можете доверять мне больше, чем собственному врачу.

Мун криво усмехнулся.

– Речь идет еще об одной выставке. И вы должны сделать все, чтобы о ней знала каждая собака в Треверберге. А лучше – во всей Восточной Европе.

– Вы меня заинтриговали.

– Эта выставка должна быть посвящена ангелам. И вы организуете закрытый прием работ. Сделайте так, чтобы прислать свои работы смог бы каждый. Любой. Известный, неизвестный. Мы закроем имена, сделаем возможность передать картины инкогнито.

Взгляд Магдера стал внимательным.

– Идея интересная. Но я попросил бы вас ее прояснить. Почему ангелы? И в чем смысл такой секретности? Каждый художник хочет, чтобы под картиной стояло его имя. И чтобы весь мир знал, что именно он – автор.

Мун улыбнулся. На этот раз легко. Почти по-отечески.

– Алексон, при всем уважении. Вы замечательный руководитель, но вы не художник. Некоторые из нас не хотят, чтобы о них говорили. Они хотят, чтобы говорили об их картинах. Художник – всего лишь проводник. Он просто отрисовывает то, что видит, то, что ему дают. И многие боятся показывать свои работы, потому что не хотят ненужных социальных контактов. Подумайте о тысячах гениальных ребят, что так и не решились никому показать то, над чем работают по ночам.

Закончив монолог, Сэм расслабленно откинулся на спинку сиденья. Магдер молчал. Он пил чай, не отводя взгляда от лица художника. Сложно было что-то прочитать по выражению его глаз, но Мун почему-то решил, что тот ему не откажет.

– Хорошо, – наконец сказал он. – Допустим, я не художник и не понимаю вашей тонкой душевной организации. Но скажите, какой прок от этого галерее?

– Вы получите грант администрации. Это социальный проект, направленный на развитие творческого и туристского потенциала города, – незамедлительно ответил Мун. – Такая выставка привлечет неравнодушных. А это денежные потоки.

– И почему ангелы?

Мун передернул плечами.

– Все любят ангелов. Разве не так?

– Вы что-то не хотите мне говорить, мистер Мун? Чем я заслужил ваше недоверие? Я готов участвовать в вашей авантюре, но будьте добры, объясните, зачем на самом деле вам это нужно?

Мун уже открыл было рот, чтобы выложить все. И про Грина, и про маньяка, и про фотографии детей в позе ангелов. Но что-то его остановило. Его остановила пронзительная мысль, что он и сам отправит работу. Потому что не хочет, чтобы любой из его эскизов на эту тематику связывали с его именем.

– Эта мысль пришла мне сегодня в голову ночью. Невеста уехала, картина была закончена. Я смотрел на полотно, понимал, что оно совершенно не похоже на то, что люди обычно ждут от меня. Небрежная акварель, пруд, качели на дереве, красное вечернее солнце. Раньше я дарил такие акварели тем, кому продавал дома. Но сейчас они десятками лежат в мастерской, и я не могу их никому показать. Потому что Мун не может рисовать акварелью. Потому что он – коммерческий художник, от которого ждут трешачка. Но есть и другая сторона медали. Эти акварели – это воздух, Алексон. И я хочу, чтобы их увидели. Просто увидели. Я уже готов заплатить вам, чтобы вы только сделали эту выставку. Полностью безымянную выставку об ангелах, о которой будут говорить не один месяц, я вам обещаю.

22. Аксель Грин

18 апреля, среда

Треверберг

Себастьян Хоул ждал детектива в своем кабинете. Профессор был дьявольски занят и не сразу смог выделить время для Акселя. Он смягчился после того, как прозвучало имя Карлина и упоминание о личном деле, связанном с Сарой. С Сарой, которая уже лежала в его клинике много лет назад, но с другим диагнозом и при других обстоятельствах. Грин чувствовал себя странно. Он не терпел мозгоправов после череды сеансов в армии, когда чуть не погиб и был отправлен в месячный отпуск на восстановление. Домой он тогда не поехал, остался при части, но до операций его не допустили. Мерзкий психиатр, специализирующийся на травмах и катастрофах, мучил его через день, пока не подписал дурацкую бумажку о том, что Грин пригоден к службе. Хоул не был исключением из общего правила.

Клиника Хоула оказалась огромным просторным трехэтажным зданием. На первом этаже располагался приемный покой обоих отделений (психиатрия, отделение лечения зависимостей), регистратура и кабинеты врачей, где шел внестационарный прием. Второй этаж – психиатрическая лечебница. Частная и жутко дорогая. Третий этаж – отделение лечения зависимостей. Администрация и кабинет владельца и главврача находились в соседнем небольшом здании. Саму клинику двадцать лет назад Хоул строил так, чтобы она оказалась на границе города, в его лесной части. Но сейчас Треверберг обступил ее со всех сторон, оставив лишь стометровую рамку из хвойного леса. Пришлось перестроить внутренний двор и разориться на забор по границе леса с его внешней стороны, чтобы больные могли гулять под хвоей, но не могли попасть в город. От поселка Художников до этого места было рукой подать. От места, куда он возил