— Й-я-я! — выбросив руку, Денис ухватил щетину специально укрепленной на стене зубной щетки и мгновенным движением вырвал ее с корнем. Пластмассовую ручку с десятком оставшихся волосков Денис бросил в корзину для мусора, куда за предыдущие годы отправились добрых полторы сотни импровизированных тренажеров.

Он постоял пять минут под теплым душем, растерся мочалкой с мылом, вымыл голову и, набрав в таз горячей воды, бросил туда небольшое полотняное полотенце. Денис не любил электробритвы и станки со сменными кассетами. Хотя понимал, что, возможно, придется полюбить — когда начнутся дежурства и ночные вызовы, когда горячая вода и полотенце не всегда будут под рукой. Но это будет потом. Пока что он может неспешно раскрутить обычный станок для безопасных лезвий, вложить туда серебристый «Жиллет» с прорезью как на амбарном замке, распарить полотенцем щеки и спокойно побриться, слушая упругий шорох срезаемой щетины.

…Пришла тетя Лиза, мамина сестра — одна из немногих родственников, с кем у мамы сохранились хорошие отношения.

— Ну? — всплеснув руками, спросила она Дениса, словно он там, в ванне, проводил опыты по расщеплению атомного ядра. — Ну как?

— Прекрасно, — в тон ей ответил Денис. — Лучше всех.

— Молчал бы, — сказала мама.

— Ребенок доволен, — сказала тетя Лиза. — Смотри, как он сияет. Чего ты еще хочешь, Настя?

Настей зовут маму. Она на два года младше тети Лизы и старается с ней не спорить.

— В конце концов прокуратура — это то место, где не бывает сокращения штатов и регулярно платят зарплату. Верно, Денис?.. У моей подруги Шурки был знакомый, следователь — одет всегда с иголочки, ездил на своих «Жигулях», у него очень красивый почерк. Подруга говорила: у всех следователей очень красивый почерк, просто бесподобный, из-за одного этого в них можно влюбиться.

Тетя Лиза подмигнула Денису. Мать молча резала хлеб. Слишком скользкая тема.

— Но ведь ты в самом деле доволен, Денис? — не отступала тетя Лиза.

— Конечно, — ответил Денис, направляясь в свою комнату. — Еще как.

На самом деле он был доволен так же, как парашютист, впервые подходящий к открытому грохочущему люку.

Джоди терлась у софы и бросала косые взгляды на блюдо со шпигованной телятиной.

Тетя Лиза помогала сервировать стол, мама рассказывала, что к ней опять клеился какой-то из отдела сбыта, а министерство ввело новую форму годовой отчетности, где сам черт ногу сломает.

— Взгляни на сына, Настя, — проворковала тетя Лиза, тронув маму за рукав. — Вылитый Шуркин знакомый… По важнейшим делам.

Денис стоял в дверях гостиной в свежей белой рубашке, с бутылкой рислинга и штопором в руке.

— Я еще не вылитый, — сказал он. — Чтобы вылить, в меня сначала нужно что-нибудь влить. За успех. Правда, мам?

Мама ничего не сказала.

Тиходонск, 22 августа 1995 г.

В семь часов пролился короткий дождь, и вечер пришел в город теплый и свежий, как женщина после душа; вечер, каких в году наберется не больше десятка. Татьяна Дымкова в получасовой программе «Сегодня» говорила о двух крупных авиакатастрофах во Флориде и на Тайване, унесших жизнь девяноста с лишним человек, о мощном взрыве в доках Хайфы, где шестеро израильских рабочих оказались буквально разорваны в клочья, о тайфуне «Сайто», который мнет и крошит рыболовные суда в Японском море, — а за эти полчаса в квартирах Тиходонска было зачато не меньше полутора тысяч детей, которым суждено родиться следующей весной; и скорее всего эти полторы тысячи будут красивее и здоровее своих сверстников… Хотя вряд ли счастливее.

Горейчук тоже был не прочь забраться сейчас под тонкую льняную простыню и обнаружить там пару спелых ягодиц и грудей, и симпатичную мордашку в придачу, которая подмигнула бы ему озорным зеленым глазом. Из этого теплого, пахнущего каштаном воздуха вполне может материализоваться нечто такое… с безотказным моторчиком между ног — разве нет?.. Горейчук с трудом поднялся с кресла, прошел, держась за стену, несколько шагов и ощупал руками продавленный диван. Нет, никого. Странно.

Татьяна Дымкова, как-то виновато улыбнувшись, сказала ему на прощание: «Вот таким непростым был день 22 августа. Всего вам доброго — и до завтра».

— Пока, Тань, — промычал Горейчук. — Далеко не уходи.

Для него этот день и этот вечер были последними в жизни — хотя Горейчук об этом и не догадывался. В 15.40 он загнал гардеробщику в поликлинике последние три тома из жениной «Всемирной библиотеки», в 16.02 откупорил последнюю в своей жизни поллитру «Русской», в 16.45 сдал пустую бутылку в стеклотарнике и, насобирав еще мелочи по карманам, выпил в ларьке у остановки последнюю свою кружку «Жигулевского» пива.

Теперь он устал. Здорово устал.

Пошла реклама. «Дирол»: с утра и до вечера, мать вашу. Телек был старый, без дистанционного управления, а подниматься, чтобы переключить программу вручную, — нет, это было слишком. Он и так потратил много сил, чтобы добраться до дивана.

Рвотный рефлекс у Горейчука давно сломался, водка в его желудке безобразничала, разжижала и без того худую кровь и мозги. Горейчук расстегнул брюки, попробовал стянуть их с себя. Брюки не стягивались — задница мешала.

— Тань, — позвал Горейчук, — ты еще не ушла?.. Лажа какая. Никак жопу не подниму, подсоби-ка — не в обиду, а? Танюш?..

Таня Дымкова долго не могла материализоваться из телевизора. Даже в таком густом каштановом воздухе. Горейчук слышал, как из ящика доносятся стоны и пыхтение, Танюша старалась изо всех сил — молодец баба, — но что-то ей мешало; наверное, эти крики, раздававшиеся со двора.

Двор у Горейчука спланирован в виде раструба колодца, это специально, чтобы если какая кошка помочится в траву, в каждой квартире было слышно. А тут орали десять здоровых глоток:

— Га-зар!! Га-зар!!

Наверное, день рождения. Если бы даже этот Газар пролетал в самолете над Тиходонском, он все равно бы услышал.

Потом кто-то забрался на козырек над входом в подъезд, стал бренчать на гитаре и выть. И все подхватили: «А если я засну, шманать меня не нада-а-а!..»

— Заткнитесь, падлы! — крикнул Горейчук.

Голос получился слабый. Потому что Горейчук устал. Он даже брюки не мог стянуть с себя. А Татьяна Дымкова, диктор НТВ, роскошная женщина, нестарая-немолодая, сок с мякотью, в таком легком желто-коричневом платье, которое она наверняка снимает через голову, она боялась материализвов… матриализ… материализо-вы-вать-ся среди такого гама. И Горейчук лежал в своих брюках и чуть не плакал.

— Плюнь ты на них, Тань, — просил он. — Здесь все время кто-то орет. Это еще хорошо, что у меня третий этаж, а на пятом хуже, там звук несколько раз отражается, там вообще — труба. Все здесь через жопу сделано, Танюш, говорю тебе. Как нарочно, чтобы все друг друга слышали и ненавидеть начинали. Скорпионы в стеклянной банке. Когда жена и дочка еще со мной жили, бывало, ругаются на меня: срань ты, кричат, припиздок, и друзья у тебя срань и припиздки! — а друзья-то мои стоят у пивняка, это на остановке, и слушают, смеются… Да я сам ведь тоже ору, Тань. Да. Когда буйный становлюсь. А бывает, просто так, не знаю от чего… А ведь я в институте учился…