Вот там был настоящий рай для натуралиста. В сочных зеленых зарослях пели соловьи. В небе парили орлы, кругом бегали жаворонки и ползали земляные черепахи. Меня сильно занимал хребет Кара–Тау. Он теперь был очень близок от меня. Я изучал гальку, пытаясь понять геологическое строение местных гор.

В плену я провел месяц. Раны сильно загноились и покраснели. Я боялся, что начнется гангрена. Я потерял надежду на спасение. Не принимая никакого лечения, я ждал смерти как единственного способа освобождения от своих мучений. Вскоре я уже не мог ходить без посторонней помощи. Единственное, что связывало меня с жизнью, – это наблюдение за поведением птиц.

Освобождение пришло неожиданно. Генерал Данзас, узнав о моем пленении, выступил с большим отрядом к Джулеку и потребовал немедленной выдачи пленника. Известие об этом я получил от самих кокандцев, которые привязались ко мне и наперебой выкрикивали мне эту радостную весть. В этот день я блаженствовал. Даже город Туркестан мне нравился, хоть и был моей тюрьмой. Не много помню я на своем веку таких отрадных впечатлений!

Северцов умолк, и в кабинете воцарилась тишина, нарушаемая лишь тиканьем настенных часов. Стрижевский, время от времени осторожно выпускающий струю табачного дыма, ожидал продолжения рассказа, но Николай Алексеевич в думах был уже далеко отсюда. Наконец, Стрижевский шевельнулся и спросил:

– И что же произошло дальше, Николай Алексеевич?

Северцов встрепенулся и проговорил:

– Ожидая освобождения, я начал лечиться. Естественно, в Туркестане и нечего было ожидать наличия каких–нибудь современных лекарственных средств. Моим врачеванием занялся Абселям – русский пленный, который принял мусульманство. Мне во время моего пленения тоже предлагали принять ислам, в противном случае угрожали пожизненным заточением в зиндане или грозили посадить на кол. Я знал, что их угрозы вполне реальны. Я был наслышан о казни Стотдарта и Коноли в Бухаре. Если вы помните, в 1857 году в Кашгаре на кол был посажен Адольф Шлагинтвейт, первый исследователь, который воочию увидел Тянь–Шань. Так что я понимал свое положение. Но принять магометанство наотрез отказался. Так вот, Абселям лечил оригинальным кокандским средством: к ранам прикладывалась сырая парная баранина, затем они посыпались порошком, куда входили толченые черепашьи яйца и сушенные змеи. И вы представьте, Василий Михайлович, раны, которые непременно должны были перейти в гангрену, затянулись, и я пошел на поправку! Ровно через 31 день после своего пленения я вернулся в форт Перовский. Вид у меня был ужасный, самостоятельно передвигаться я не мог, но я чувствовал себя счастливым. Все самое ужасное было позади…

Стрижевский готов был и дальше слушать историю Северцова. Но по тому, как тот неожиданно умолк и отдался своим внутренним думам, Василий Михайлович понял, что вопрос, который задал ему Северцов, мучит ученого. Стрижевский знал, что условности не для Северцова. Он мог, зайдя к кому–нибудь на прием, бесцеремонно схватить интересующий его журнал с криком: «А, у вас уже есть!» и тут же усесться читать, оставив публику в полном недоумении.

Стрижевский, наконец, решился потревожить Северцова:

– Уважаемый Николай Алексеевич! Я не хотел бы выглядеть нескромным, но не откажите принять мою помощь. Я готов помочь вам с вашей публикацией. Скажите мне, сколько требуется денег для печати ваших работ. Я также готов помочь вам с ведением хозяйства.

Видя протестующие жесты Северцова, Стрижевский добавил:

– Вы меня очень бы обязали, если бы приняли мою помощь. В конце концов, если вас не устраивают мои предложения, мы могли бы обсудить аренду ваших земель.

Через некоторое время дверь кабинета распахнулась, и из него стремительно вышел Северцов, увлекая за собой Стрижевского. Николай Алексеевич громогласно потребовал пригласить к ним жену Софью Александровну.

– Софьюшка, – при ее появлении прогремел Северцов, – благодари, пожалуйста, нашего дорогого соседа Василия Михайловича. Он предлагает нам свою бескорыстную помощь. Мы немедленно едем в Воронеж. Там ждут мои работы. Василий Михайлович обещал все устроить.

Через полчаса все было готово к отъезду. Решили, что до железнодорожной станции Лиски они доберутся на экипаже Стрижевского. Северцов поверх мундира нацепил свою тяжелую меховую доху, и коляска двинулась в путь. Дорога вилась то по берегу Дона, то по самой замерзшей реке. Чтобы скоротать время, Стрижевский просил Северцова рассказывать о своих путешествиях. Вскоре он знал о трудном походе через высокогорные сырты Нарына, об удивительной поездке на Памир. С особой теплотой говорил Николай Алексеевич о горном озере Иссык–Куль:

– Вы себе представьте, Василий Михайлович, синее небо, синий же Иссык–Куль, а между ними белая зубчатая стена гор, на первом плане голый, красно–желтый берег – вот и весь вид, весьма несложный, но от которого глаз с трудом отрывается: так великолепен колорит, так изящны и легки очертания снегового хребта.

Стрижевский слушал, и в его завороженном сознании возникали удивительные картины дикой природы. Они будоражили его и звали куда–то.

Внезапно раздался громкий треск, и экипаж с разбегу врезался во вставшие дыбом льдины.

– Лед треснул! – взвизгнул кучер, и, в одно мгновение, коляска вместе с лошадьми и пассажирами рухнула вниз в образовавшуюся полынью. Кучер, словно обезьяна, метнулся с козел в сторону и упал неподалеку от кромки треснувшего льда. Вода в полынье кипела. Тройка лошадей отчаянно боролась за жизнь. Они вспенивали воду копытами, разбивали попадающий им под ноги лед, расширяя полынью. Но коляска, перевернувшись, камнем пошла под воду, увлекая за собой животных и находящихся в ней людей. Стрижевский вытолкнул из экипажа Северцова и сам выпрыгнул следом. Вода леденящими клещами обхватила его со всех сторон. Намокшая одежда свинцом тянула вниз, в черную воду. Стрижевский отчаянно работал руками и ногами. Ему удалось ухватиться за край льда, но он не в силах был выползти из воды. Еще немного – и Стрижевский выпустит скользкий лед и воды сомкнутся над его головой. Внезапно он почувствовал теплую руку, вцепившуюся в его ладонь. Несколько минут борьбы и Стрижевский оказался вытянутым на лед. Рядом с ним стоял перепуганный кучер.

– Где Северцов? – прохрипел Стрижевский, с усилием вставая на ноги.

Обернувшись, он заметил Николая Алексеевича в самом центре полыньи. Лошади били его своими копытами, но Северцову удавалось удерживаться на поверхности. Намокшая меховая доха сковывала его движения и неумолимо тянула вниз. Стрижевский и кучер беспомощно стояли у края полыньи и наблюдали за мужественной борьбой ученого. Отчаяние охватило все существо Василия Михайловича. Он ничем не мог помочь Северцову.

Наконец лошади и экипаж навсегда скрылись в черных водах Дона. Николай Алексеевич из последних сил доплыл до края полыньи. Стрижевский и кучер мертвой хваткой вцепились в него и попытались вытащить его из воды. Северцов был грузен и обессилен борьбой за жизнь, намокшая одежда весила очень много. Все усилия Стрижевского и кучера извлечь ученого из воды ни к чему не приводили, Северцов вновь соскальзывал в воду. Собрав всё же остаток сил, они кое–как втащили Николая Алексеевича на лед. Северцов был бледен, и Стрижевский с ужасом подумал, что ученый сильно переохладился. Надо было двигаться, чтобы согреться.