Долговязый, близорукий и веснушчатый, он вызывал к себе симпатию, так сказать, первого порядка – «за красивые глаза». А кроме того и сочувственную жалость; все, кому было надо, знали, что он живет один, снимает комнатку, где то учится то ли на заочном, то ли на вечернем, где-то получает «игрушечную», по его выражению, зарплату.

Но стоило отсмеявшемуся над очередной байкой Суспензия редактору заглянуть в его творения, как к горлу подступали… нет, не слезы, – целый легион ощущений, во главе которого стояла Смертная Тоска на пару с Возмущением.

Так было, например, когда Суспензий пробовал подвизаться в качестве сочинителя статей на «моральную» тему. Его опус назывался «Крыльям – не сгнить!». Суспензий писал: «Есть еще у нас молодые люди, решившие убрать крылья мечты, дабы сподручней было достигать целей, поражающих своим мещанствующим мракобесием…» Прочитавший это редактор положил руку на плечо Суспензия и посоветовал идти в лифтеры. Тщедушных тогда оскорбился.

Но энергии и напора ему было не занимать. Однажды он принес в районную газету рукопись «социо-морального исследования», которую в редакции позже прозвали «полкило бреда». Рукопись была столь же обширна, сколь и туманна. Добродушный зам главного отвел Суспензия в сторонку и сказал:

– Материал… интересный. Только написан неразборчиво. Перепечатайте… до завтра!

Преисполненный благих намерений зам главного рассчитывал, что это невозможно, и был неприятно удивлен, когда Тщедушных в восторге взмахнул веснушчатыми руками и прошептал:

– Ну конечно!

На следующий день помрачневший зам главного ознакомился с текстом во второй раз. Легче ему не стало. Тогда он попросил Суспензия взять визу… и назвал фамилию крупного в их районном масштабе человека, известного своей занятостью. Назавтра ликующий Тщедушных вновь принес рукопись. На ней стояла резолюция: «Рекомендовать к публикации». И подпись этого самого крупного человека. Скрепя сердце, рукопись приняли, подивившись пронырливости Суспензия.

Прочитав в газете двести оставшихся от его труда строчек, Суспензий с важным видом явился в редакцию и на полном серьезе заявил зам главного:

– Благодарю! Вы – хороший редактор!

Теперь его лицо стало носить печать озабоченности. Он отошел от «крупных форм» и называл себя теперь профессиональным информатором. Он «строгал» информашки сериями, был «на подхвате», по полдня проводил в общественном транспорте. Из всех его острот и прибауток осталась в употреблении единственная, которую он твердил целыми днями:

– Гонорар не гонорея – получай его скорее! – и сшибал рубли и «трешки».

Некоторые информации он «дробил», видоизменял, разнося их по разным редакциям. Переписывал их по нескольку раз – и все равно редактора со вздохом были вынуждены все переделывать.

Друзьям Суспензий хвалился, что «продал» в четыре места информацию о юбилее привешивания мемориальной доски в память об одном полузабытом поэте. Но своеобразным рекордом стала для него информация о рождении на Петелинской птицефабрике двуглавого цыпленка. Ее он сбыл в одиннадцать мест.

Не меньшая популярность выпала на долю другой «экологической» заметки – о сомах. Суспензий Тщедушных, сославшись на авторитеты, поведал миру о том, как эти рыбины, оказавшись в тесных озерках вдали от большой воды, хватают зубами свой хвост и катятся подобно громадным автомобильным покрышкам с такой мощью, что иной раз даже ломают хребты встречным коровам.

Друзья не знали, чем объяснить столь мощный взрыв деятельности Суспензия. Даже квартирная хозяйка, Ксения Созоновна, обратила на это внимание:

– Суспензий Муанович! – сказала она как-то поутру. – У вас лицо в красных пятнах. Вы не ветрянку ли подхватили?

Но лифт уже нес в своей утробе не успевшего причесаться Тщедушных.

А ларчик, между тем, открывался просто.

Зайдя однажды в комиссионку, Суспензий увидел на одной из полок японский магнитофон и страстно возжелал его.

Непонятно, что именно так потрясло в тот миг душу Суспензия, далекого от меломанского фанатизма. Но с того дня это легкое, серебристое стереофоническое чудо стало ему мерещиться даже при дневном свете, красуясь утапливаемыми ручками, разномастной клавиатурой кнопок и рычажков, мигающих индикаторами.

Может быть, таким образом в Суспензии проснулась тоска по собственности, которой у него сроду не бывало – такой престижно-емкой, изящной, обаятельной, как живое существо? Или эти индикаторы высветили ему короткую, но все же тропку к самоутверждению?

Так или иначе, но откладывание рублей на магнитофон – пусть не именно тот, что видел, но похожий – стало для Тщедушных идеей фикс. Без малого два года он отказывал себе порой в самом необходимом. Перебрался от Ксении Созоновны – порядочной, между нами говоря, сквалыги – в комнатку без горячей воды и с облупленной ванной, зато более дешевую. Все глубже уходил в себя, делался неразговорчивым. Под глазами обозначились фиолетовые круги, казавшиеся влажными.

Суспензий перестал встречаться с девушками, сдал прокатный телевизор, завтракал булочкой и светленьким чаем.

Без малого два года длилось это самоистязание, это странное наваждение. Наконец, нужная сумма стала казаться Суспензию вполне досягаемой. Он купил кассету с записями Аллы Пугачевой…

Пальчики японских девочек-работниц уже впаивали в «его» магнитофон последние микросхемы. Уже вернулся из загранкомандировки солидный гражданин – почему-то Суспензий представлял его с увесистой тростью в руке, обтянутой лайковой перчаткой. Уже направил этот гражданин свои стопы в комиссионку, неся запечатанную в целлофан мечту Суспензия Тщедушных.

Он понял: пора!

Бреясь, порезался дважды.

В сберкассе ощутил на себе излишне пристальные взгляды.

Дороги в магазин не помнил.

– Не надо тарапицца, кацо! – недовольно произнес стоявший у прилавка товарищ. Суспензий не глядя извинился – все внимание его поглощал красавец в целлофане.

– Разрешите! – умоляюще произнес Тщедушных и попытался просунуться к прилавку сквозь молчаливую небольшую, но плотную толпу хорошо одетых людей.

Здесь были представители многих национальностей нашей великой родины, многих профессий, в том числе и редких: тюльпановед из Подмосковья – здоровенный мужик с маленькими красными глазками; луковоз, специализирующийся на маршруте Узбекистан – Север; скоросшиватель дамских сумочек из Киева; фарцовщик с пресловутой Беговой; очень добрый председатель жилищно-строительного кооператива из-под Куйбышева; крепкоскулый паренек, чей дом – полная чаша разнообразных редких запчастей находился в тех же примерно краях; заведующий складом стройматериалов из далекого сибирского города; обаятельный солист-гермафродит из ресторанного «джаз-бэнда»; скромный работник сберкассы, которому чертовски везет во всех розыгрышах облигаций 3-процентного займа; не менее скромный инженер-программист, сеющий «разумное, доброе, вечное» при помощи ЭВМ и за недорого; репетитор из Риги, на лице которого застыла извиняющаяся улыбка; таксисты-любители, чемпионы преферанса, мясники, квартирные маклеры и другие товарищи.