– Славная…девочка…

– Вы меня не успокаивайте, скажите, не похожа ведь?

– Не похожа.

– О-о! Проснулась, ангелочек мой!

– Давайте я поглажу пеленки, счастливая женщина!..

Кто побежал за хлебом, кто носился по комнатам общежития, «стреляя» ложки-вилки-чашки, кто нарезал колбасу и крошил салаты. Настя Балагурова пристроилась чистить картошку рядом с Игорем Александровичем, молодым аспирантом с кафедры жидких кристаллов, единственным представителем преподавательского состава на этой студенческой вечеринке.

Насте мешали длинные розово-красные ногти. Она то и дело поправляла падающие на лоб волосы. Табуретка, на которой она примостилась, была слишком низкой и к тому же колченогой, но Настя решила этого не замечать. В эту минуту она была горда, что оказалась победительницей молчаливой, короткой, скрытой от посторонних глаз борьбы за столь скромное на первый взгляд место.

Неженатый и явно перспективный аспирант был героем разговоров бурлящего девичника, предметом воздыханий многих институтских невест. Но он все время пропадал в лабораториях, на каких-то семинарах, и лишь изредка удавалось поймать взглядом его быструю стройную фигуру. Занятия он вел редко. На традиционные хиханьки-хаханьки очаровательно улыбался, но никогда не отвечал даже шуткой, – серьезный был молодой человек. По агентурным данным, зазнобы у Игоря Александровича не было. Во всяком случае, так утверждала школьная подруга Насти, жившая с родителями в том же подъезде, где обитал «наш Неуловимый Джо», как прозвала аспиранта Настя.

И вот – о удача! – Игоря Александровича назначают куратором их группы, и он принимает приглашение прийти в общежитие, чтобы познакомиться поближе.

И вот Настя, демократично оставив машину за углом, сама впервые в жизни является на «банальную пирушку у пошлейших дружеских чаш». Настя благоухает французскими духами. Ее жестяные веки томно приспущены. Одежда выдержана в безупречном спортивном стиле. И ничего, что из кухни не выветрился запах жареной селедки, которую недавно приготавливали вьетнамские студенты! Для высокой Настиной решимости преград не существовало.

Игорь Александрович оживленно разговаривал – подчеркнуто со всеми, проносящимися, стоявшими в стороне, крошащими салаты. Настя в тон ему посмеивалась, улыбалась, задумывалась, и при этом то и дело вскидывала на него свои неотразимо наглые глаза. Взгляд ее словно вопрошал: «Видишь, как я все понимаю? Гораздо больше и глубже этих простаков! Я утонченная и в целом способна быть преданной. Видишь? Видишь?!» Во взгляде этом проскальзывало и требование немедленной благодарности за такое добровольное саморастворение Настиной личности. Было в нем и что-то наивно-хищное, холодно-капризное.

Наконец, выпала минута, когда рядом никого не оказалось. «Звездная минута», – мелькнуло в девичьей головке. Но чем эту минуту наполнить, Настя не знала – растерялась вдруг, разволновалась неожиданно для себя. Игорь Александрович же, казалось, был совершенно поглощен процессом чистки картофеля. «Истукан!» – подумала Настя и произнесла первое, что пришло в голову:

– Почему вы так тонко чистите? – спросила она с ненатуральным вдохновенным интересом.

Игорь Александрович застыл на миг, коротко и серьезно посмотрел на золотые серьги, жестяные веки и наглые глаза.

– Бабка приучила, – сказал он, снова углубляясь в настругивание полупрозрачных картофельных ленточек. «Бабка?» – улыбнулась Настя, от нестерпимого интереса даже тряхнув кудрями. «Я выгляжу идиоткой», – попутно подумала она.

– Я рано остался сиротой, и хозяйство мы вели с бабкой, – сказал Игорь Александрович. – Сельсовет, конечно, помогал, но рассчитывать приходилось в основном на собственные силы…

– А вы, простите, откуда?

– Деревня Большие Козлы, на Смоленщине. Знаете?

– Д-да, слышала… – рассеянно уронила Настя.

Аспирант увлекся. Он рассказывал о том, как глубоко вошли в плоть и кровь наших бабушек привычки, продиктованные страшными временами. Что и теперь его еще живая бабушка, услышав по радио какие-либо тревожные новости, бежит-кряхтит в магазин за солью и спичками. И теперь, в его уютной комнатке и устроенной жизни она старается срезать плесень с «застоявшегося» хлеба и не считает этот хлеб непригодным для пищи, что она по-прежнему предпочитает баню городским удобствам.

Игорь Александрович говорил о каких-то крохотных пенсиях, о каких-то съежившихся в духовке ботинках, которые были его единственными ботинками, о каком-то деде Прохоре, умевшем играть на пиле так, что народ, слушая, плакал от умиления…

Аспирант явно увлекся рассказом. Иначе бы он не заметил, как все ниже опускается Настина головка, как все медленнее движется в ее неумелых руках нож. Она уже не слышала его слов.

«Вот дура! – медленно думала бедная девушка. – Раскатала губищи: везунчик с Кутузовского, могучие протекции, знакомства в Доме моделей, бронь в Доме кино!.. Нашелся принц… из Больших Козлов. Господи! Увидела б меня сейчас Ленка со своим дипломатиком под ручку, с брюликами в своих ушищах – то-то бы порадовалась, подруженька!..»

Настя мрачно усмехнулась. Аспирант осекся.

Она, презрительно свернув набок накрашенные губы, медленно поднялась и павою направилась в ванную мыть руки.

Настино место тут же заняли.

Оно не страдало от недостатка свежего воздуха. Хозяин прогуливался с ним, даже когда бывал дома – что уж говорить о днях его отсутствия.

Уже неделю как он, веселый, как всегда, громко, как всегда, попрощался, и громадные, с невиданно толстой подошвой, ботинки в последний раз потоптались в прихожей. Где-то в вышине повертелась его каштановая шевелюра, взял он в руки свой длинный молоток, пояснив: «Это, Кузя, альпеншток!» – и закрыл за собой дверь.

Животное с ревностью помнило, сколько вожделенных банок с голубоватыми этикетками свалил хозяин в свой рюкзак, и только две из них, довольно неаккуратно раскрытые, оставил на кухне, около мусорного ведра. Причем оставил не сам.

Вместе с ним исчез свежий запах снега – это от его стеганой куртки. Исчез и замечательный свитер, в котором животное любило понежиться, если хозяин забывал запереть шкаф.

Обе банки были давно пусты. Их вылизанное нутро блестело – в него можно было смотреться, как в трюмо, если бы собственное круглое, усатое, щекастое и ушастое отражение вызывало бы у голодного животного хоть какой-то интерес. Банки были отброшены не только когтистыми лапами, но еще и тугим раздраженным хвостом – такой силы достигла досада. Ободранные голубоватые этикетки били растерзаны, клочья их разбросаны по квартире. Они гармонировали с ранее ободранными обоями, куски которых свисали, как кожура очищенных бананов, и вместе с ними добавляли экзотичности в обстановку хозяйского жилища.

В обычное время животное ощущало себя как рыба в воде среди развешанных по одной из стен рыболовных сетей с вплетенными в них сушеными крабами, устрицами и морскими звездами, среди диковинных растений, вьющихся по другим стенам. Запахи этих растений странно волновали животное, и звериная, в сущности, душа его озарялась всполохами далеких генетических воспоминаний.