И началось броуновское движение: Марьяшу с ее массовкой я отправил в гримерные и комнаты отдыха: для игроков и персонала предназначил святая святых — личный апартамент Малькова. Группа осталась близ рабочих мест, на площадке, а высшее руководство — шеф-редактор, главный оператор, второй режиссер, исполнительный продюсер — поднялись со мной в аппаратную. Я решил, быстренько накатав свои показания и подписку о неразглашении, пройтись с отеческой заботой по людям, посмотреть хоть краем глаза, кто чего пишет.

Среди персонала, особенно малоинтеллигентного, типа операторов и светиков — даже трагедия ничего в наших людях не меняет! — начались подколки, шутки, глупые вопросы: «Васька, ты писать-то умеешь?» — «А кому адресовать бумагу? Комиссару полиции или прокурору республики?» — «Как пишется Расследовательский комитет? Сколько «эс»?»

Все шло спокойно-ровно и, казалось, ничем мне не грозит. Я чуть не поддался благодушию — и, как выяснилось, совершенно напрасно. Потому что, когда я в аппаратной писал свои «ничего не видел, ничего не знаю, ничего по данной теме сообщить не могу», — мне по рации позвонила заполошная Марьяша.

— Одну девчонку из массовки найти не могут, говорят, уже уехала.

— Ну, ничего, — вальяжно откликнулся я, — паспортные ее данные ведь у тебя есть?

— Есть, слава богу, она не постоянная, а из вип-массовки, на первом ряду сидела.

И тут меня как обухом по голове огрели. Ведь что-то исподволь терзало меня, не давало покоя — какая-то ничтожная деталь, мелочь, которую я упустил, хотя она способна была погубить все. Что-то было тревожащее, что-то цепляло, досадно ранило. И вот оно! Вот что я упустил! Эта девка! В массовке! В первом ряду! Я углядел, когда началась суматоха — стаканчики, конфетти, шампанское, яд, — краем глаза, но углядел! Она, эта тварь, несмотря на строжайший запрет, снимала происходящее на камеру мобильного телефона!

Стараясь быть по-прежнему невозмутимым, я скомандовал Марьяше:

— Дай-ка мне координатики этой девицы, я передам их расследователям.

Ничего я им передавать не собирался и быстро принялся прикидывать в уме, как заставить Марьяшу об этой девчонке больше никому не распространяться.

В чужой, девичьей постели спится обычно сладко, греховно — и неудобно.

Неудобно чисто физически — непривычная твердость кровати и плотность подушки, другой запах, иначе падает свет из окна и шумит город. И мешают во сне чужие конечности.

Поэтому когда утром Римка, наконец, свалила из постели, я почувствовал это сквозь сон, блаженно раскинулся по всей кровати и тут, хоть понимал, что пора вставать, провалился в глубокую и темную шахту.

Проснулся от того, что меня трясла за плечо хозяйка:

— Босс! Хватит дрыхнуть! Время к полудню!

— Не слышу блаженного запаха кофе.

— Ах ты лентяй! Вместо того чтобы смотаться с утра пораньше в булочную за круассанами для меня, ты опять требуешь, чтобы прислуживала я — тебе?! Кто?! Я?! Которую ты вчера царицей назвал? Королевой?

— Не было такого!

— Ах ты, дрянь неблагодарная! — Острый кулачок вонзился мне в бок.

— Хватит! Ты же знаешь: печень — мое самое больное место!

— Я тут с утра тружусь как пчелка, а он, видите ли, почивает! Я, между прочим, пока вы, Павел Сергеич, спали-с, нам клиента нового нашла!

— Фу.

— Сам вчера говорил: мы убийство Порецкого раскрыли, не знаю, чем теперь дальше заниматься.

— Не было такого.

— Было, было! И вот, смотри, — девушка повернула ко мне экран ноутбука. На нем кричал заголовок: «Телекомпания, газета и сайт XXL предлагают награду в 5 миллионов рублей за сведения об убийстве Бурагина!» — И вот какой у меня появился план, — азартно начала излагать моя помощница. — Вызываем огонь на себя!

Длиннейший и утомительнейший день — день, когда я стал убийцей, — наконец-то подошел, слава богу, к концу. Как и положено капитану, который в случае бедствий покидает свое судно последним, я оставался в студии до конца. И старался держать все нити управления в своих руках: именно мои люди собирали письменные показания и подписки о неразглашении, и мне удалось проглядеть кое-какие из них. Далеко не все, к сожалению, — однако в тех заявлениях, что довелось увидеть, ни тени подозрения на меня брошено не было. Еще бы, в этом я как-то не сомневался, и по причине собственного статуса, и из-за недюжинной ловкости, проявленной мною во время убийства. Вот только девчонка из первого ряда, что снимала происходившее на телефон, меня волновала.

Вы можете спросить: я подписался на столь значительное дело, так почему меня волнует настолько ничтожная малость, ведь что еще может быть ужаснее смерти?! А я вам отвечу: о, нет, смерть — это, напротив, блаженство, небытие, искупление, отдохновение. На свете существует очень много вещей, которые страшнее смерти, и сильнее смерти, и тяжелее смерти. К примеру, угрызения совести — нет, я сейчас не веду речь о мертвеце, который вроде как числится на моей совести. Нет, по поводу убиенного Бурагина я ни единой секунды не угрызался, он сам в эту игру вступил и сознавал правила. Я совсем о другом. Ах, Аленка моя, Аленушка, незаживающая ранушка… Детонька моя, рыбонька, которую я погубил — своею собственной, пьяной и подлой рукой!

Люди, прикидывающиеся знающими, и так называемые специалисты говорили мне, что время лечит, бла-бла-бла, все пройдет, и рана если не затянется вовсе, то не будет язвить меня столь же сильно… Но, как оказалось, они либо добросовестно заблуждались, либо сознательно лгали. Потому что никакого изменения не наступило, если не считать того, что стало только хуже. И меня покинула еще вдобавок моя Настенька — не смогла, видите ли, терпеть мою, как она выразилась, рожу рядом — и ушла. Нет, она не вычеркнула себя из списков живущих — если бы она покинула этот мир навсегда, физически, с концами — такое, возможно, я перенес бы легче. Но когда твоя жена не может, видите ли, мучиться рядом с убийцей собственной дочери и поэтому уходит — но, вот сюрприз, не из жизни вовсе, а, наоборот, к другому мужчине… «Ну что, легче тебе стало?» — спрашивал я ее после ухода. А она смеется, гадина, голову закидывает: «Ты знаешь, без тебя — легче! И с ним — легче!» Ну и черт с тобой! Тогда и тебя, дорогая, мне придется вычеркнуть из сердца своего, из памяти, из мозга!

Но это только легко говорится: вычеркнуть! Если б можно было, как в старой замечательной приключенческой комедии «Люди в черном», волшебным гаджетом по заказу память стирать! Так ведь не стирается же! Помнится, ранит, язвит!

Случаются по жизни и другие вещи, которые — надо ведь понимать! — тоже оказываются страшнее смерти. К примеру, позор от разоблачения. Или то, что тебя схватят, закроют, посадят — в камеру к грубым, невежественным, диким людям; туда, где смрад, насилие и унижение. Станут изматывать душу вопросами, выставят напоказ, сидящего внутри железной клетки, будут тыкать камерами, микрофонами, перстами: виновен, виновен! Это ли не ад, это ли не страшнее смерти?!