21 декабря, 12:18 по гавайско-алеутскому времени

Камилла становится туристом в загробной жизни

Отправила Мэдисон Спенсер ([email protected])

Милый твиттерянин!

В салоне яхты мама принимает у мистера Кресента Сити пузырек с кетамином, глубоко запускает ухоженный ноготь в белый порошок – раз, другой, третий – и занюхивает огромные дозы так мощно, что голова с уложенными волосами откидывается на лебединой шее. Лишь когда ее палец перестает попадать в бутылочку, Камилла Спенсер боком оседает на диван, теперь ее знаменитая на весь мир грудь поднимается и опускается совсем незаметно для глаз.

Не давая пузырьку выпасть из расслабленной препаратом ладони, мистер Сити подхватывает склянку с драгоценным содержимым и окликает:

– Верховная Святая мать Камилла?

Я наблюдаю уже знакомую картину: на груди Камиллы возникает пятно голубого света. Оно делается ярче, вытягивается вверх наподобие побега, кружит по спирали и вырастает до потолка. На конце синего стебля вздувается бутон и принимает форму тела – размытого и обтекаемого. Синий цвет – такой, какой видит кожа, когда забираешься меж накрахмаленных и отглаженных простыней «Пратези» – шестьсот нитей на квадратный дюйм; такой видит язык, когда ешь мяту.

Наконец проступают черты синего лица: широкие скулы, переходящие в тонкий подбородок. Ее глаза останавливаются на мне, на сидящем подле нее призраке; ее губы раскрываются, ее дыхание – словно парфюм. И вот этот самый изысканный дух говорит:

– Мэдисон Дезерт Флауэр Роза Паркс Койот Трикстер Спенсер, хватит грызть ногти!

О, милый твиттерянин, наконец-то успех. Я раздражена, следовательно, существую.

Упрятав заначку Чудесного К, мистер Сити осторожно прикладывает два пальца к обмякшей маминой шее, прощупывает пульс. Кладет руку ей на лоб и, запачкав большой палец тенью медного цвета, приподнимает веко – убедиться, что зрачок медленно расширяется.

Глядя на него сверху, призрак моей матери с тоской замечает:

– Мэдди никогда не понимала, зачем я принимаю так много наркотиков.

Уже не грызя ногти, я говорю:

– Это я. Я тут.

– Ты – лишь печальная проекция моего опьяненного рассудка, – настаивает она.

– Я Мэдисон.

Зависший в воздухе синий мерцающий дух качает головой:

– Нет. Я за свою жизнь съела достаточно ЛСД, чтобы распознать галлюцинацию. – Она улыбается – медленно и прекрасно, словно тропический рассвет. – Ты не более чем сон. – В ее голосе звучит пренебрежение: – Проекция моей нечистой совести.

Я, полагает она, – плод воображения.

Мамин дух вздыхает.

– Ты выглядишь точно так, как говорил Леонард.

Представь мое расстройство, милый твиттерянин. Дьявол объявляет меня своим изобретением. Бог – своим. Если верить Бабетт, я – часть некоего грандиозного заговора, устроенного моими так называемыми друзьями из ада. А теперь мать отмахивается от меня, считая, что я – ее видение, вызванное наркотиком. Когда наконец я сделаюсь своим собственным творением?

Паря под потолком, она объясняет: еще в ту пору, когда она была девочкой, пропалывающей сорняки и выбивающей коврики в глуши на ферме, ей начал звонить телефонный опросчик; он рассказывал ей о будущем. Поначалу мама думала, он ненормальный. Говорил этот человек гнусавым, резким, как у подростка, голосом. Хуже того, он прямо заявлял, что ему больше двух тысяч лет и что он служил жрецом в древнеегипетском городе Саисе. Либо он был молодым и глупым, подозревала мама, либо явным психом.

Улыбаясь своим воспоминаниям, она рассказывает:

– Когда Леонард позвонил в первый раз, он опрашивал абонентов кабельного телевидения… Ты же знаешь свою бабушку – она не разрешала подключать кабельное, но соврала, что у нас оно есть. Ты-то представляешь, как тоскливо бывает на ферме. Леонард спросил, можно ли ему позвонить на следующий день.

Этот телефонный собеседник знал о маме такие вещи, какие не мог знать никто. Вскоре он велел ей купить лотерейный билет, назвал цифры, а когда она выиграла, сказал, где ей надо сфотографироваться и куда именно отправить снимки – какому кинопродюсеру. Этот мальчик, Леонард, сделал ее знаменитой. Он объяснил, как ей встретиться с будущим мужем. Каждый день он звонил с новыми хорошими вестями о ее грядущем. Лотерейный билет выиграл. Ее взяли сниматься в кино, когда ей не исполнилось еще и семнадцати. Папчик отказался отпускать ее, и Леонард растолковал, как получить статус полностью дееспособного несовершеннолетнего.

Этот ангел-хранитель однажды велел ей набрать цветов и засушить в книге. Как пояснил Леонард, на память об отце, если вдруг она его больше не увидит.

– Твоя бабушка вроде бы понимала, – говорит мамин призрак. – Она купила мне лотерейный билет. Рассказала, что такой же телефонный опросчик звонил и ей – с самого ее детства. – Того звали Паттерсоном, и было это десятки лет назад. – Паттерсон указал точную дату, когда она родит девочку, и велел назвать ее Камиллой.

Мама уехала из глухомани и никогда о ней не вспоминала.

В двух словах может показаться, что телефонные опросчики рулили судьбой как минимум трех поколений нашей семьи.

Под этой престранной опекой безликого чужого ей человека кинокарьера мамы резко пошла в гору. Как и требовал Леонард, она познакомилась с моим отцом, вышла за него, и благодаря советам Леонарда их вложения росли как снежный ком. На какой бы край света ни заносили родителей их проекты – в Бильбао, Берлин или Брисбен, – Леонард всегда знал, куда звонить. Он выходил на связь каждый день и отдавал команды; родители стали верить ему безоговорочно. К двадцати пяти годам они сделались самой богатой, очаровательной и знаменитой парой на свете.

Годами Леонард наставлял моих родителей, а однажды позвонил матери в Стокгольм – или в Сантьяго, или в Сан-Диего – и предсказал день и час моего рождения.

– Он шептал мне в ухо, – клянется парящий мамин призрак. – Нашептал мне саму идею тебя.

Так я была зачата.

Красота ее лица озаряет меня, на призрачных веках сентиментальные слезы.

– Он попросил назвать тебя Мэдисон. Мы были в совершенном восторге. Он сказал, ты станешь великим воином, победишь зло в ужасной битве. Но потом он зашел слишком далеко…

Миг за мигом, говорила она, все в моей жизни происходило ровно так, как предсказывал Леонард.

– Потом он сказал, как и когда именно ты умрешь.

В какой-то степени, размышляет она, все матери знают, что их дети будут страдать и умрут; таково страшное, не произносимое вслух проклятие тех, кто дает жизнь. Однако знать точное время и место смерти своего ребенка – это слишком.

– Я знала, что моя судьба – стать матерью ребенка, которого убьют. Все мои роли были репетицией того вечера…