– Разве не надо помолиться? – просящим голосом сказала я.

– О чем? Мэдди, милая, молитвы – для суеверных дураков и баптистов, – ответил отец.

– О бессмертной душе Тиграстика! Ну пожалуйста!

– Помолиться? – произнесла мама.

Я упрашивала их обратиться к сэру Боно или сэру Стингу за божественным вмешательством.

– Нет такой вещи, как душа, – сказал отец, сердито фыркнув, его дыхание пахло освежителем для рта и клонозепамом. – Малышка, мы это уже обсуждали. Ни у чего нет души, а после смерти ты гниешь и создаешь здоровый органический компост, в котором воспроизводятся подпочвенные формы жизни.

– Подождите, – попросила мама, закрыла глаза и принялась читать по памяти: – Ступай безмятежно сквозь суету и шум…[29]

У двери уборной немедленно стала собираться небольшая толпа горничных-сомалиек.

– Когда ведешь дела, будь осмотрителен, – продолжала мама. Напрягая память, она свела накачанные ботоксом брови. – Ибо мир полон обмана…

– Бога нет. Души нет. После смерти не остается ничего, – наставлял отец, затем перешел на крик: – Монашки в этой дорогущей католической школе вообще хоть чему-нибудь тебя научили?

Мама продолжала монотонно:

– Истины свои выражай негромко и ясно…

– Спускай, Мэдди, – говорил отец, Ctrl+Alt+Щелкая пальцами после каждого отрывистого приказа: – Спускай. Спускай. Спускай! У нас столик на восемь в «Патине»! – Он рывком задрал манжету и посмотрел на часы. Потом отмахнулся от назойливых паразитов. То есть от мух, а не от горничных-сомалиек, которые толкались в дверях, наблюдая за необычным похоронным обрядом.

Мой голос прозвучал слабо:

– Прости меня, котеночек. – Я крепко прижала размякший комок к отвислому животу. – Прости, что убила тебя. – Тут я расплакалась. – Прости, что убила тебя своей плохой материнской заботой. – Я оказалась худшей родительницей, чем мои мама с папой. От признания этого жуткого факта я принялась раскачиваться вперед и назад, хрипло рыдать и выжимать несвежие могильные соки из моего любимого питомца, но предать Тиграстика воде, месту его последнего упокоения, так и не решалась.

Под отцовские чуть слышные понукания мать подошла ко мне и заворковала.

– Мэдди, малышка… – нашептывала она, – ты не убивала котенка. И никто не убивал. – Мама легонько похлопала меня по спине и положила руку на плечо. – У мистера Тигра было генетическое заболевание – поликистоз почек. То есть кисты в почках, милая. Тут никто не виноват. Кисты разрастались, пока он не умер.

Хлюпая красным носом, я посмотрела на нее через запотевшие, заплаканные очки.

– Но ветеринар…

Мама отрицательно покачала головой. Ее скорбные глаза, эти выразительные глаза всех сыгранных ею госадвокатов, защищавших смертников, и всех сиделок у постелей умирающих.

– Малышка, его нельзя было вылечить. Он родился больным.

– Откуда ты знаешь? – спросила я и тут же устыдилась своего инфантильного, скулящего тона, жалких слов, которые пробулькала сквозь мокроту в горле, сквозь муку.

– Это было на карточке, – объяснила мать. – Помнишь карточку на его клетке в приюте?

На мраморном туалетном столике выстроились оранжевая баночка ксанакса, ваза с трепетными веточками пурпурных орхидей, корзина с грудой мыла «Гермес».

– На ней было написано, что мистер Тигр не прожил бы и шести недель. – Мама скрутила крышку с банки ксанакса. – Давай-ка скушаем по доброй таблеточке. Сегодня приезжает твой новый братик. Разве это не чудесно?

– Бросайте кота, – скомандовал отец. Он хлопнул ладонями над головой и прикрикнул: – Кидайте кота, и будем двигаться дальше!

Я обернулась к родителям и медленно прорычала:

– Вы знали? – Слезы мгновенно испарились. Трупик на моих нежных руках кишел личинками. Мой голос, будто лавина в Швейцарских Альпах, катил на них тысячи миллионов тонн льда и камней: – Все это время вы знали, что взяли умирающего котенка?

Раздался приглушенный звонок – звонили в дверь номера. И еще один. Стая горничных-сомалиек не спешила открывать и наблюдала за нами в проем ванной. Наблюдали и камеры.

– Знали, что ему кранты, и просто позволили мне мучиться?

Сделавшись почти лилового цвета и заиграв желваками, отец мрачно глянул на мать.

Я взвыла, как сирена:

– Вы должны были сказать, что мой ребеночек умрет! – Лелея свою боль, я возмущалась: – Вы что – не понимаете? Почему вы позволили мне любить того, кто умирает?

Мама подала мне стакан воды. Другой рукой протянула таблетки.

– Конфетка моя, мы просто хотели увидеть тебя счастливой, прежде чем тебе исполнится тринадцать. – Она была в таком смятении, что вообразила, будто я стану пить воду из-под крана. Воду из-под крана в Лос-Анджелесе.

Глядя не на меня, а вперив взгляд в съежившуюся мать, отец расправил плечи и вытянулся во весь рост.

– Поверьте мне, юная леди. – Голос его звучал холодно, глухо, обреченно. – Никто не хочет знать, что его ребенок обречен на смерть.

Тут я впервые уловила запах пятидесятилетнего «Шиваса». Отец набрался.

– А давайте сделаем Тиграстику липосакцию, набьем татуировку, чтобы он стал похож на шлюховатую Пегги Гуггенхайм[30]! – огрызнулась я.

Еще до того как правда об их сговоре вскрылась, отец шагнул вперед и выхватил хрупкие останки из моих рук. Он кинул их в разверстый унитаз и немедленно нажал кнопку смыва. Да, милый твиттерянин, я прекрасно помню, сколько всего приключалось со мной в последнее время в уборных, будь то удушливый общественный туалет в глухомани или золоченые удобства «Беверли Уилшира». Так ушел мой драгоценный Тиграстик. Вода закружила, плеснула и унесла его трупик. Навсегда.

Над ухом раздался мамин шепот:

– Этот мир полон обмана, тягот и разбитых мечтаний, и все же он прекрасен.

Я уставилась на родителей в немой ярости.

Но ушел ли Тиграстик на самом деле? От шокирующего откровения о кистах во мне закипала злость, внутри начинала бурлить желчь, одновременно с этим мутные воды поднимались и в унитазе. Любящие, прежде участливые, прежде заботливые, прежде обожавшие родители меня подставили. Подарили питомца, который – и они знали об этом – вскоре должен был скончаться. Вода вздымалась, к горлу подкатывало едкое чувство. Тиграстик ушел, но его тело застряло где-то в зобу роскошных гостиничных труб, и теперь несвежая туалетная вода спиралью поднималась вверх – она перехлестнула через край фаянсовой могилы и хлынула на каменную плитку пола.