– Эй! Чай-то оставь.

– Это уже лучше. Значит, голодовка отменяется. Вам, барышня, я бы все-таки настоятельно посоветовал поесть. А то вдруг у вас головка закружится, равновесие потеряете, не ровен час, и шмякнетесь головушкой своей об угол раковины. Подумайте об этом.

– Какая трогательная забота о моем здоровье! Может быть, вы все-таки скажете: куда мы плывем и зачем?

– Не скажу…

У меня возникает огромное желание – вырвать поднос из его рук и швырнуть прямо в лицо этому прохиндею с бегающими глазками. С трудом, но все же я сдерживаюсь, понимая, что ничего у меня не выйдет.

Я ставлю стакан с чаем на маленький столик и отпиваю глоток. Чай несладкий и к тому же отдает чем-то кислым. Может быть, меня хотят отравить? Тогда уж проще выкинуть меня за борт – хлопот намного меньше. Пить эту бурду мне не хочется, но жажда оказывается сильнее, я делаю еще один глоток и отставляю стакан в сторону. Интересно, куда мы плывем и что ждет меня в конце? Этот идиот, ясен пень, ничего мне не скажет. Ему дали такое указание: игнорировать все мои расспросы, поэтому мне придется оставить свои попытки разговорить его. Взломать дверь я тоже не сумею… О том, чтобы оттолкнуть или повалить на пол моего тюремщика и убежать, даже думать смешно. Придется мне смириться со своей участью и ждать… Но как долго?..

Я ложусь на топчан и закрываю глаза. Меня подташнивает – то ли от голода, то ли от волнения и от всей этой безысходности. Я проваливаюсь в тяжелую дрему. Уснуть по-настоящему не могу, меня все время качает, и, когда я открываю глаза, все перед ними расплывается, как в знойный летний день. Я не сразу понимаю, что заболела, что у меня поднялась температура. Меня дико знобит, я с трудом натягиваю на голову темно-синее солдатское одеяло, стуча зубами. Мне кажется, что этот стук отдается у меня в голове, как будто там марширует целый взвод солдат. Мне уже ничего не хочется: ни пить, ни есть, меня охватывает какое-то странное безразличие ко всему на свете, и я думаю: хорошо, что Геня не видит, как я, больная, валяюсь на этом топчане под грязным одеялом! Через какое-то время, как сквозь туман, я различаю лицо господина Никто – озабоченное, хмурое; он с кем-то переговаривается, но его собеседника я не вижу. И голос его мне тоже незнаком. Меня приподнимают и насильно вливают в горло какую-то темную, отвратительную на вкус жидкость. Я отплевываюсь, содержимое кружки выплескивается прямо на одеяло. Коротышка поднимает руку, словно собираясь меня ударить, но рука его застывает в воздухе, а я плачу, слезы градом катятся по моим щекам; в голове что-то противно стреляет; мне душно, жарко.

Мой тюремщик хмурится и трясет меня за плечи.

– Пей! – рычит он.

Я мотаю головой. Но кто-то приходит ему на подмогу – высокий человек лет пятидесяти, и в меня насильно вливают это пойло. И я снова отрубаюсь…

Проснулась я от звука капающей в раковину воды. Приподняв голову с подушки, я тут же уронила ее обратно. Она сильно кружилась, перед глазами прыгали черные точки, быстро-быстро.

Я даже не могла сообразить, сколько времени я проболела. День? Два? Три? Вставать и колотить в дверь сил не было. Максимум, на что я оказалась способна, – сползти с топчана.

В глазке что-то блеснуло, и дверь открылась.

На пороге стоял все тот же коротышка.

– Очнулась? – Он смотрел на меня неприязненно и строго.

– Да, мне получше… Чуть не загнулась.

– Сейчас принесу еду.

От его прежнего балагурства не осталось и следа.

Всыпали товарищу из-за меня, неожиданно пришло мне в голову. Раз меня сразу не убили, значит, я зачем-то нужна им целой и невредимой. Если бы я отдала концы, этому типу здорово влетело бы, а он трясется за свою шкуру, аж слюной исходит! В противном случае он непременно прошелся бы на мой счет, а себя ведет тише воды, ниже травы. Не иначе как ему приказали заткнуться.

– Только не кашу!

– Не кашу… – эхом отзывается он.

Мне приносят отварную курицу и тушеные овощи, ломтик сыра и крепкий чай. На этот раз не в стакане, а в чашке.

Есть мне не очень хочется, но я понимаю – для восстановления сил нужно заправиться «топливом». Но есть в присутствии своего охранника я не могу и поэтому тяну, а потом говорю:

– Вы свободны.

Он даже не хмыкает в ответ, просто молча поворачивается и уходит. Я свешиваю ноги с топчана и придвигаюсь ближе к столику. Курица мне кажется переваренной, овощи – перепаренными. Но вот чай – такой, какой я люблю: очень сладкий и крепкий. И еще – вкусный сыр. Французский? Или мы уже покинули воды Франции и плывем в каком-то неизвестном направлении? Я по-прежнему в полном неведении, а этот тип мне ничего не скажет. Остается одно – ждать…

Допив чай, я ощущаю прилив сил. Может, попросить еще чашечку?

Я встаю с топчана – и падаю обратно. Придется ждать, когда он придет за подносом. Как только коротышка появляется в дверях, я кратко бросаю:

– Еще чай!

Он приносит чай, и я смотрю на него. От моего пристального взгляда ему явно не по себе. Но он молчит и никак не реагирует на мое слишком уж назойливое внимание к его персоне.

Неожиданно я говорю:

– Я хочу подышать свежим воздухом.

– Это неблагоразумно: вы еще слишком слабы. Подождите день-два и тогда выйдете.

– А сколько дней я болела?

– Три дня.

– Нам еще долго плыть?

Он пожимает плечами:

– Не знаю.

– Послушайте! Я не прошу вас открыть мне какой-то страшный секрет. Я просто прошу сказать: как долго я здесь пробуду? Я что, не имею права это знать?

Он садится рядом со мной на топчан. Инстинктивно я отодвигаюсь от него. От коротышки пахнет машинным маслом и еще чем-то похожим на марихуану.

– Кристина! Я призываю вас быть благоразумной девушкой. Я обязан доставить вас… на место в целости и сохранности. – Получается, что я была права – ему явно врезали за плохое обращение со мной. И теперь он старается, юлит, выслуживается перед своими работодателями, как нашкодивший пес припадает на задние лапы, скулит, умильно заглядывает в глаза и виляет хвостом. – Вы же не хотите навредить себе, – теперь голос у него вкрадчивый.

– Я прошу только одного – сказать мне, куда мы плывем. Больше от вас ничего и не требуется.

В его глазах я вижу неуверенность, некое колебание, но это, впрочем, быстро проходит.

– Скоро вы все узнаете.

– Когда – скоро?! – кричу я. – Сколько мне еще сидеть в этом гребаном ящике?!

Эта вспышка ярости лишает меня последних сил, и я откидываюсь к стене и закрываю глаза.

– Не психуйте, – невозмутимо говорит мой мучитель. – Иначе вы окончательно так и не поправитесь. Вам вредно волноваться.