Совсем маленькую душистую рюмку. Выпить и посмаковать виноградный запах, оставшийся во рту... Или хоть поглядеть в бинокль, как пьют другие, сидящие в светлом ресторане. Однако даже такое удовольствие ускользнуло — огни «Орла» начали быстро удаляться, потускнели, замигали в сырой дымке и совсем стерлись.

Перед рассветом ударил мелкий дождь и пришлось открыть переднюю раму, иначе сквозь замутившееся от капель стекло ничего не видно. Холодный ветер ворвался в рубку, зло закрутил, полез под полушубок. Силин накинул на плечи тулуп, запрятал под шапку застывшие кончики ушей и деревянно стоял, оберегая тепло. Теперь одна отрада — ждать скорого конца вахты...

Наконец, скрипнул трап, щелкнули дверцы. Практикант якут Вася Винокуров сказал за спиной:

— Доброе утро, Степан Сергеевич!

Силин оглянулся. Волна озноба пронизала от пяток до макушки.

— Ну, Винокуров... — только и мог произнести капитан.

Вася появился в шелковой безрукавке «бобочке», в джинсах и сандалиях на босу ногу. Видеть его таким, кутаясь в тулуп, было почти сверх сил.

— Вот что, — строго сказал Силин, — брось фасонить, ступай оденься и принимай вахту.

Винокуров с откровенной недоуменностью посмотрел на капитана.

— Степан Сергеевич, лето же! Сейчас в ватник одеваться — что зимой надевать?

Силин передернул плечами. У Васи были теплые глаза и теплое широкое лицо, на котором не оставалось и тени сна.

— Как хочешь, Винокуров. Вот тулуп. Замерзнешь — наденешь.

3

...Проспал Силин ровно столько, сколько потребовалось, чтобы выйти в устье реки, разливавшейся здесь на много километров. Приближалось место, через которое он вел судно только сам. Называлось оно по-речному — бар: подводный вал, который океан намывает у впадения рек. Бар капризен, как погода, проходы в нем меняются чуть ли не каждый день — океан то заносит их песком, то открывает, и пробраться через них может лишь умелый человек.

Еще сквозь сон Силин почувствовал мелководье — сильней задрожал корпус танкера, и койку затрясло. Он сел, отбросил полушубок, которым наспех прикрылся. Иллюминатор полнился мокрой мутью. Туман? Только его не хватало! Натянул сапоги, встал. Нет, не туман. Просто низкие облака. Плоский берег вдали, красновато-желтая тундра.

Бросил взгляд на раскрылившуюся под потолком чайку, мельком, как о чем-то далеком, подумал о гагаре, спрятанной в шкафчик. Теперь не до них. Чайные плесы позади. Тут, на баре и в океане, успевай поворачиваться, минуты свободной не сыщешь.

По-прежнему открыто лобовое стекло в рубке. Резкий ветер с каплями измороси крутит по всем углам. А Винокуров в своей бобочке... Бр‑р‑р... Кажется, что его смуглые руки посинели. Тулуп висит на гвозде.

— Закаляешься, Винокуров?

Глаза Васи сузились до едва заметных щелочек.

— Нет, не закаляюсь, Степан Сергеевич. У нас в Якутии лето.

— Лето, лето... — отрешенно повторяет Силин, рассматривая лист лоции. Он не любит бар. На реке много опасностей, но все они известны и стоят на своих местах. А тут не знаешь, откуда ждать подвоха. Если хорошо прошел в прошлый раз, сейчас на том же месте можешь застрять.

Внизу Журин, одетый в черный плащ, вместе с матросами перетаскивает рукава, следит, как Матюшин и Попов укладывают их вдоль настила по мосткам. Коричневатые волны веером разламываются у носа и прокатываются по палубе.

Повариха Федоровна выскочила из камбуза, кругло машет рукой, придерживая белый фартук — зовет завтракать. Ее полное, матерински-доброе лицо и зеленая кофта совсем домашние. Так нелепо выглядит она здесь, среди мутной воды, пены и неприютного простора. Позвав матросов, поднимается на мостик, с трудом открывает дверь, припертую ветром.

— Чего ж не идете-то? Зову, зову... Завтрак давно готов. Простынет. Степан Сергеич, пошли бы, покушали, пока бара нет. Идите-ко, идите...

Уголком платка она вытирает брызги со щек и продолжает приглашать, повторяя на все лады, что завтрак остынет. От ее несколько оплывшей уже домашней фигуры, домашнего лица и домашних слов становится даже потеплей и на мгновенье забывается таящийся неподалеку бар, шторм, вся эта тяжелая возня с бензинными рукавами, которые крепят на мостках, предстоящий выход в океан, где по сводке уже семь баллов и возможен лед...

— Ой, холоду-то напустили! — ежится повариха. — Вась, закрой окошко-то, дождю нет, чего открытое окошко держать! Замерзнешь тут... — Она с жалостью смотрит на голые руки Винокурова. — Совсем безо всего на таком-то холоду, головушка бедовая... Ну, идемте, идемте. Какава нынче и пирожки с мясом. Пока горячие-то, идемте. Простынут вот...

Силин, сдерживая улыбку, рассматривает лоцию и с наслаждением слушает домашний голос поварихи. Потом выпрямляется, кладет ладонь на плечо штурвального:

— Ступай, Винокуров. Федоровна, мне завтрак — сюда.

Встает к штурвалу. С дальнего конца мостков Журин, встретившись взглядом с капитаном, кивает — все в порядке.

Предчувствие скорых опасностей тревожным холодком пронизывает грудь. Сами собой, будто перед прыжком, напрягаются мышцы, время замедляется, и какой-то внутренний взгляд проникает сквозь мутную воду, ощупывая дно. Непонятно как, но Силин угадывает отроги приближающегося бара и выискивает проходы в песчаной гряде.

Винокуров принес тарелку с четырьмя пирожками — каждый размером с лапоть — и чайник какао. Поставил на столик рядом с лоцией.

Только тогда Силин понял, как голоден. Передал штурвал, глотнул из кружки, откусил сочащийся жиром кусок — все это, не отрывая взгляда от реки. Пирожки удались, хороши пирожки!

— Чуть левей возьми, — приказывает он Винокурову.

И какао сегодня особенное...

— Скоро вешки должны быть. Смотри внимательней.

О-о-о, сок брызнул на полушубок! Вкуснота...

— Еще лево. Так.

Быстро, как бы невзначай, Винокуров бросил взгляд на столик, где стояла тарелка.

— Степан Сергеевич, Федоровна сказала, пирожки еще есть.

— Я сыт. Вешки видишь?

— Вижу, Степан Сергеевич.

— Давай штурвал. Отдыхай.

Плоская мутная равнина реки. Плоский берег в скудных пятнах тундровой зелени. Плоские днища низких облаков. И свист ветра в антенне, в поручнях. Нос танкера с железным упорством порет и порет лобовые волны. Красные и белые вешки вдали мелькают, как спички, брошенные в весенний ручей.

После завтрака в рубку собралась почти вся команда: в опасных местах невольно тянуло быть вместе. Первым поднялся Журин в своей пижаме и тотчас накинул тулуп. Последней пришла Федоровна с клубком шерсти и начатым носком. Она уселась на диванчике рядом