Пологий зеленый склон уходил к широким террасам долины. Шелестели серебристо-серебряными листиками оливы, меловые обрывы справа празднично трепались зеленью кустов. Вдали на гребень холма всползала широкая белая дорога. С одной стороны спина холма мягко круглилась и темнела распаханными полями. С другой крутыми осыпями падали вниз белесые каменные склоны.

Среди благостной зелени и круглых тамарисковых крон ограничивающий долину Вади-аль-Харир казался недоразумением: шли-шли и вдруг – раз, провалились. Травяной ковер обрывался извилистым красноватым краем широкого распадка. По дну провала все еще текла вода.

– Нам нужно спуститься в самый лагерь? – недовольно морщась, осведомился Тарик.

Господин Меамори пожал плечами:

– Проповедник сидит в самой гуще. А я бы хотел, чтобы вы сами послушали, что он говорит.

Плоская извилистая долина у них под ногами казалась засеянной – белыми, полосатыми, серыми от ветхости тентами палаток. Добровольцы – числом не менее трех тысяч – стояли отдельным лагерем на южном крае войсковых порядков. За тот месяц, что карматы лениво осваивались под Гадарой – бродили, изредка нападали на разъезды, засылали странных, непонятно чего хотящих послов – воинство гази лишилось не менее двух сотен ополченцев. Их переманили на свою сторону карматские даыи-проповедники.

А вот к карматам, напротив, прибывали подкрепления. Понемногу, зато постоянно. Раз в несколько дней.

Бурые складки Джухадарских высот замыкали широкую панораму плато, и вражеский лагерь у их подножия заметно прибавлял в протяженности. Линии костров теперь растягивались чуть ли не на фарсахи.

Что ж, карматские отряды сумели выстроиться – и не сказать, чтобы на большом расстоянии друг от друга – в длиннейшую, с юга на север тянущуюся линию в два фарсаха длиной. Тахир ибн аль-Хусайн аж в истерике бился: «Нас окружат! Мы тоже должны растянуть порядки!» Тут он был прав. Хотя, как ни растягивай линию войск, соотношение сил не изменится. Карматов все равно было в четыре раза больше. Говорили, что аж восемьдесят тыщ, не меньше. А теперь еще и эти проповедники.

Их укрывали. Не выдавали. То ли боялись, то ли вправду уважали. Люди продолжали дезертировать. Кого-то поймали и распяли. Рядом с одним из даыев – тот и на столбе продолжал петь гимны божественной любви. Еще одному господин Меамори, наслушавшись гимнов, велел по-простому снести голову. Теперь аураннцу сообщили, что с очередным даыем вступил в дискуссию почтеннейший мулла Абд-ар-Рафи ибн Салах, и диспут этот длится со времени рассветной молитвы. Разъяренный успехами карматской проповеди Тарик решил послушать местного богослова самолично. Как мудрено выразился Сейид – «в естественной обстановке».

Собственно, о диспуте сообщил начальнику Движущейся гвардии как раз он, каид Марваз. Ибо со своим отрядом из десяти преданных воинов обретался в лагере добровольцев, особо не светя принадлежностью к регулярным войскам на жалованье. Они даже головы стали брить полностью, не оставляя чуба. Это было, пожалуй, самой сложной частью задания – вот так брить голову.

Ибо каида Марваза с младых ногтей учили: оставляй прядь волос на макушке! Ибо что будет, если неверный отрубит тебе голову и понесет ее в свой стан как трофей? Он же ж собьет с головы твоей шлем и зацепит пальцами за щеку, чтоб нести удобнее! И что же? В твоем правоверном рту окажутся кафирские пальцы? Нет уж, пусть лучше неверный враг тащит твою голову за чуб!

Но господин Меамори оставался непреклонен: «Мне нужны преданные люди в этом болоте, о Марваз! Не выдавай себя, будь как они!» Ну вот они и старались как могли…

Тут за спиной застучали копыта. Над низенькими кривыми оливами замоталось черное знамя на трех длинных лентах – рийа эмира верующих, поди ж ты!

– Фаза-ааан! – ощерился господин Меамори.

– Павлин, – зло усмехнувшись, поправил его Сейид.

– Целая стая этих замечательных птичек, – мрачно подвел итог Хунайн ибн Валид.

Ибо Хунайн ибн Валид был куфанцем, а куфанский джунд терпеть не мог джунд нишапурский.

Выбравшийся из оливковой рощи отряд возглавлял всадник на высоком гнедом коне. На серебряном нагруднике вспыхивали солнечными зайчиками крупные бляхи золотой чеканки. Такие же бляхи украшали узду и чешуйчатый доспех, защищавший холку гнедого. Вызолоченные стремена тоже блестели, полукруглая попона из леопардовой шкуры поражала взгляд. Под кольчугой переливался оранжевыми полосами желтый шелковый кафтан.

– Ба, да это же господин Шурахбиль ибн Ас, каид доблестного войска Тахира ибн ал-Хусайна, – фыркнул куфанец, проводя ладонью по острой бородке.

Сам-то он выглядел гораздо скромнее, что уж говорить. Каиды куфанцев отличительным знаком носили лишь желто-красный полосатый платок, и никаких золотых блях на загривках у их лошадей, естественно, не наблюдалось.

– Рустем его зовут, – сплюнул Меамори. – Шурахбиль ибн Ас, скажешь тоже…

– Хорошее парсийское имя, – усмехнулся Сейид.

Нишапурца сопровождали не менее роскошно одетые воины: над золотыми ободами шлемов действительно колыхались пестрые глазки павлиньих перьев.

– Даже без кольчуг ходют наши храбрецы, – издевательски заметил Хунайн.

– О Абу Сахиб! С таким кафтаном – зачем тебе кольчуга, да? – поддержал его кто-то из куфанской десятки.

С таким кафтаном, подумал Марваз, можно уже и в войске не служить. Набивного шелка с крестовым узором, темно-синий. Над локтями – широкие золотые обручи. Перевязь – вся в золотых звездах. Ножны сабли – тоже в золотой оковке. И даже на сапогах тисненой куртубской кожи – золотые узоры. Нишапур город богатый, да… Умеют парсы жить, ничо не скажешь…

– С чем пожаловал, о Рустем? – поинтересовался Тарик, когда предводитель павлинской стаи приблизился на должное расстояние.

Парс невозмутимо прижал ладонь к сердцу:

– О сейид! Эмир верующих послал меня за господином Меамори!

Сумеречники коротко переглянулись.

– Оставь при себе мой отряд, господин, – коротко бросил аураннец. – Когда мы рубили такую голову в прошлый раз, в засранском лагере начались беспорядки.

Тарик кивнул. Меамори поддал стременами по бокам своему серому, и тот, храпнув, развернулся. Пятеро аураннцев, не мигая, смотрели, как их предводитель поравнялся с гнедым парса, и оба всадника принялись неспешно взбираться вверх по склону. Павлиньи перышки над шлемами пеших гвардейцев качались и переливались под утренним солнцем.

Беспорядки. Беспорядок – воистину это слово, точно называющее лагерь гази. Каид Марваз с презрением окинул недокопанный ров-хандаг. Никакие угрозы и никакие окрики не смогли подстегнуть воинов веры к более усердным работам по укреплению их палаточного стойбища: за целый месяц ни ограды, ни защитного рва не сумели возвести вокруг лагеря. Сейчас в кривоватой канаве лениво копошились четверо полуголых парней с кирками. Ну-ну, строители…