Правда… Меня охватило страшное отчаяние.

– Правда, правда! – выкрикивал я, словно в безответную пустоту. Все вокруг закружилось, звон в ушах превратился в оглушающий шум, и потом – все! Очнулся я, лежа на диване в кабинете фрау Кратцер. Женщина стояла надо мной и вполне дружелюбно улыбалась.

– Да вставайте же! В гостях спать не принято!

Я медленно поднялся и искоса взглянул на стол. Листка бумаги на нем не было. Может, все это мне приснилось? Кошмарный сон?

– Вы все же не в форме. Истощены, – озабоченно заключила фрау Кратцер. – Вам лучше сейчас пойти в барак и прилечь. И не забывайте, что двери этого дома всегда открыты для вас. Я буду ждать вашего прихода.

Миновало десять дней, в течение которых никаких заметных событий не произошло. Фрау Кратцер тщетно дожидалась моего повторного визита. Но и приглашений с ее стороны не последовало. В эти дни снова раздали почтовые открытки для отправки на родину, и я второпях написал матери, указав мой нынешний адрес. Что из этого получится, я не знал, потому что понимал, надеяться не на что, но я хотя бы попытался сделать так, чтобы на родине знали о моем нынешнем пребывании. В лагерь стали приходить посылки из Германии. Может, и мне когда-нибудь тоже придет. Никто из заключенных не сомневался, что на родине знают о том, что происходит с нами, и когда-нибудь будут приняты соответствующие меры для нашего освобождения.

Но были среди нас и такие, кто и не пытался наладить связь с родиной. У некоторых просто не было родственников, у других семьи остались на востоке страны, и с ними было невозможно связаться. Были и такие, кто по причине внутреннего конфликта не мог решиться взяться за перо. Это были те, чьи жены изменили им, и они, пребывая в отчаянии и безнадежности, стремились выбросить из памяти все, что было связано с прежней родиной. Теперь они носились с мыслью остаться навсегда в России, и, наконец, люди, напрочь лишенные мужества, которыми только помыкали и у которых не было сил сесть и написать открытку.

Запрещалось сообщать на родину название населенного пункта, в котором мы находились, наш адрес состоял лишь из номера лагеря, и из прежней переписки мы могли понять, что на родине досконально знали, что обозначали номера лагерей. Когда я сдавал свою открытку на проверку начальству, что-то подсказывало мне, скоро мать узнает, что я теперь гораздо ближе к дому, чем раньше.

Однако прекрасные времена в волшебном саду Клингзора подошли к концу. Причем так же неожиданно, как и наступили.

Заместитель начальника лагеря явился ко мне в барак и приказал немедленно и «с вещами» явиться к полковнику Лудову. «С вещами» означало, что в этот барак я больше не вернусь. Отправка из этого лагеря по распоряжению полковника Лудова означала перевод в Бутырскую тюрьму, в Москву. Я понадеялся на то, на что надеяться не следовало. Чудо не свершилось. На меня неотвратимо надвигалось будущее. Близилось то, о чем меня еще в Кызыл-Кия предупреждал Сергей Миланович, весьма дружелюбно настроенный ко мне переводчик. «Но, увы, должен сказать, что ваши тяготы еще не закончились. Вас и ваших попутчиков ждет в СССР еще не один тяжелый год». Вот и настал момент, доказавший правоту его слов. Но я не забыл и того, что он тогда добавил: «Потому что все когда-нибудь заканчивается. Придет время, и Советский Союз все же примет решение освободиться от этого непомерного груза, от этого балласта, которым ныне являются военнопленные».

Молча упаковав вещи, я вышел из барака. Мои товарищи, тоже молча, пожали мне руку, и я почувствовал, что это не просто формальный жест, он был продиктован искренним сочувствием и пожеланием мне всего хорошего. По пути в кабинет допросов полковника Лудова мне встретился священник и с улыбкой похлопал меня по плечу.

– Вы со своей задачей справитесь быстрее меня, – признался он. – Не забывайте, что я вам говорил. Эти люди, я имею в виду здешних, считают себя владыками мира и, если они нас угнетают, считают, что действуют в рамках неограниченных полномочий. Это не так. Шахматная доска, на которой они расставлены, подчинена высшей власти, только она решает, какой ход сделать, а эти… Эти здесь только для того, чтобы исполнять то, что им велено. Запомните: были случаи, когда простые крестьяне не позволяли сломить себя. Они не боялись препон, которые им уготованы, потому что верили: Всевышний думает и о том, как их обойти. Так вот, оставайтесь таким же, не позволяющим сломить себя крестьянином, и вы всегда будете под защитой. Будьте верны священной вере, верьте в доброе провидение, и марионетки Всевышнего будут вынуждены смириться с этим добрым провидением. Вы призовете на подмогу волю, хотя эти всеми силами будут стремиться лишить ее вас. Мы доверим волю нашу Творцу. Там она раскроется полностью, и все цели будут достижимы и достигнуты. Потому что она будет в руках того, у кого в руках все нити правления миром.

Я дошел до кабинета Лудова и постучал в дверь. Лудов открыл мне, и я доложил о своем прибытии. Он, не удостоив меня взглядом, схватил портфель и собрался уходить.

– Идемте, – приказал он мне.

Я последовал за ним к воротам лагеря, у которых нас дожидался автомобиль. Указав мне на место рядом с ним, он кивнул водителю, и мы тронулись с места. До самой Москвы мы не обменялись ни словом. Появились первые улицы столицы, мы ехали дальше, и по мере приближения к центру движение становилось все более интенсивным. Какое-то время спустя машина остановилась у большого и мрачного комплекса зданий. Мы прибыли в пункт назначения.

Открылись ворота Бутырки. Лудов, войдя вместе со мной в здание, передал меня дежурному, а тот – надзирателю. Надзиратель отвел меня в камеру, где я едва мог стоять во весь рост. В этой камере я прождал часа два. Потом меня отвели в какую-то канцелярию. Там уточнили мои данные, сняли отпечатки пальцев и сфотографировали. Затем пропустили через вполне приличную баню, подвергли дезинсекции и снова отвели в одиночную камеру. Между тем уже наступил вечер. Надзиратель принес тарелку горячего супа. Потом снова потекли минуты ожидания.

Уже за полночь меня перевели из одиночной камеры в камеру побольше, в которой уже находилось четверо заключенных. Все спросонья уставились на новичка. Охранник с грохотом захлопнул дверь, и я, не спеша, занял свободную койку.

Уже несколько минут спустя я знал, что все мои сокамерники – немецкие военнопленные, оказавшиеся в том же положении, что и я. Уже на следующий день мои товарищи посвятили меня в детали общения заключенных, разбросанных по разным камерам. К своему удивлению, я узнал, что весь этаж вовсю перестукивается. И я, таким образом, смог сообщить в соседнюю камеру кое-какие новости, пока что не дошедшие за стены Бутырки. Новости эти немедленно передали дальше.

Система перестукивания была предельно простой, и любой мог осилить ее в считаные минуты. То, что передача сведений занимала довольно долгое время, никого не волновало. Времени в тюрьме хоть отбавляй. Весь день двое заключенных сидели на перестукивании или на «телеграфе» – один у правой, другой у левой стенки. И за день поступало столько всяких сведений, что даже времени поскучать не оставалось.