Так мы узнали об образовании Федеративной республики Германии и Германской демократической республики. Мы знали, когда отбывают транспорты на родину и куда именно направляются, мы получали сведения относительно проведения допросов, всякого рода предостережения и рекомендации. Товарищей ставили в известность о проводимых следствиях, о том, что заключенных вынуждали давать компромат на других заключенных. Информировали о высказываниях одних в адрес других, о вновь прибывших. Бывали случаи, что товарищи прощались перед отбытием на родину.

Постепенно я ближе познакомился с полковником Лудовым. Ежедневно во второй половине дня, даже, пожалуй, ближе к вечеру, через лабиринт коридоров, переходов и лестниц меня приводили в его кабинет. Выяснилось, что этот деятельный офицер работал не только в красногорском лагере, но и ежедневно приезжал в Москву для соответствующей обработки своих подследственных. Сокамерники утверждали, что ему за каждый вынесенный приговор полагалась премия в размере 700 рублей, и именно поэтому он так старался. Вскоре я убедился, что Лудов пытается и на мне заработать свои семь сотен. Недостаток отягчающих обстоятельств полковник компенсировал диалектическими домыслами. Что, скажите на милость, делать немецкому писателю в военные годы в Маньчжурии? Всех годных к службе во время войны призвали в армию. Следовательно, у меня было особое задание. Все мои уверения в том, что я никакого отношения к вермахту не имел, отметались начисто. «Вы писали книгу о Маньчжурии? А может, вы и о житии святых заодно что-нибудь настрочили? Все говорило в пользу одной версии – вы самый настоящий шпион». К тому же то ли из забывчивости, то ли от лагерного отупения я даже не упоминал о своих репортажах, отосланных в Германию. А их было немало. Мне и в голову не приходило, что я тем самым нарушаю советские законы. Да я никогда не был на территории Советского Союза! Но полковник Лудов убеждал меня, что я нарушил одну из статей Уголовного кодекса СССР, а именно статью 58, пункт 4 – связь с международной буржуазией. Я тщетно пытался убедить его, что я не подотчетен советским законам, поскольку ни разу в этой стране не был, и что всякие там связи с международной буржуазией распространяются исключительно на советских граждан.

– Советский суд – суд рабочего класса всего мира, – напыщенно утверждал Лудов. – И каждое совершаемое преступление направлено против рабочего класса.

Лудов с сочувствием смотрел на меня.

– Мне жаль вас. Мне от души жаль вновь напоминать вам о том, что вы до сих пор не поняли, в каком положении находитесь. Вы совершили ряд серьезных преступлений против международного рабочего класса и, по мнению советского суда, – преступник. Все ваши отрицания очевидного вам не помогут. Напротив, они еще больше усложнят ваше и без того сложное положение. Если вы раскаетесь, признаете свою вину и во всем признаетесь, вы сможете рассчитывать на смягчение приговора.

– Я ничего не скрывал и не скрываю, – повысил я голос. – Писать книги и статьи – не шпионаж, репортажи об эмигрантах нигде не запрещено публиковать…

– Ошибаетесь, – раздраженно перебил меня Лудов. – Все немецкие журналисты и писатели за границей – шпионы. Об этом у нас достаточно материала.

– Тогда предъявите его, – гневно потребовал я.

– Кто здесь требует? Вы или я? – прорычал Лудов. – Если бы вы были другом рабочего класса, вы бы давно во всем признались. Ваше ожесточенное упрямство – самое прямое доказательство вашей вины. И вот что запомните: людей, которых вы именуете русскими эмигрантами, мы никогда не забываем. Мы, и только мы решаем, как поступить с ними. Любое вмешательство в наши дела мы расцениваем как враждебный акт в отношении Советского Союза. А теперь идите! Завтра мы снова с вами встретимся.

На следующий день меня снова вызвали к нему. Полковник принял меня молча, даже не взглянув, выдвинул ящик стола и достал исписанный лист бумаги.

Это был ордер на арест. Медленно и торжествующе он зачитал текст и потребовал подписать документ в доказательство, что я с ним ознакомлен. Потом объявил:

– До сих пор вы числились у нас как интернированный, теперь выписан ордер на ваш арест. Вы уже не интернированный, а арестованный по предъявленному вам обвинению. В ближайшие дни состоится советский суд, он приговорит вас по статье 58 раздел 4 – связь с международной буржуазией и раздел 6 – шпионаж. Вам будет предоставлен защитник, и вы сможете высказать свое мнение. А теперь можете идти!

Это была последняя встреча с полковником Лудовым. Меня отвели в камеру и несколько дней не трогали. Потом однажды утром поступил приказ: выйти с вещами.

Это означало прощание с моими товарищами и, по-видимому, судебное разбирательство. Моя догадка подтвердилась. Меня ввели в большое помещение, где сидели майор и два сержанта милиции. Когда я входил в этот зал заседаний, оттуда как раз выходил немецкий военнопленный. Увидев меня, он крикнул:

– Высокий суд приговорил меня к 25 годам лишения свободы. По совокупности! Тебе сейчас предстоит то же самое.

Пленный повернулся, потом, злобно сплюнув, выкрикнул:

– Черт побери! И это называется суд!

Сопровождавший меня конвоир сделал вид, что не заметил этой сцены. Он к подобному успел привыкнуть.

Когда я вошел в зал, передо мной внезапно возник человек, которого я меньше всего ожидал увидеть здесь. Это был Сергей Миланович, наш лагерный переводчик. Я был настолько поражен, что и слова не произнес. Он грустно мне улыбнулся.

– Да, это я, дорогой доктор, – негромко произнес он. – Мне очень неудобно, что мы с вами встретились в таких обстоятельствах. Я еще несколько лет назад знал, что все именно так и будет, и говорил вам об этом. Теперь вы должны собрать в кулак всю свою волю и выдержать это тяжкое испытание. Вас приговорят к 25 годам. Так решили поступить со всеми военнопленными, которых не отправляют на родину.

– Но я ведь никаких преступлений не совершал, – пробормотал я, шокированный словами Сергея Милановича.

– Это мне известно, – ответил он. – И судьям, которым предстоит вынести вам приговор, это тоже известно. Но вынесение таких приговоров – политическая необходимость для Советского Союза. Ему нужны эти приговоры. Никого не волнует ваша жизнь и отнятые у вас годы. Пройдет несколько лет, и вас всех отправят на родину. Поверьте мне! Вот только теперь… – Сергей Миланович пожал плечами. – Теперь ничего не поделаешь. Сохраняйте самообладание и не делайте глупостей. А остальное приложится.

Майор с сержантом были заняты разговором и, казалось, не обращали внимания на нас. В конце концов, святая обязанность переводчика дать соответствующие указания подсудимому перед заседанием суда. И Сергей Миланович уточнил мои личные данные, чтобы потом ознакомить с ними суд. Потом он перевел мне вопрос председателя суда о том, признаю ли я изложенное в лежащей у него на столе папке.

Я ответил, что незнаком с содержанием и требую представления доказательств. Майор удивленно взглянул на меня и в явном смущении стал перелистывать дело. Потом спросил, не писатель ли я. Я подтвердил.