Оказалось, что новые времена продолжали еще по-старому — со смехом — смотреть на эти рассказы. Срабатывала сила инерции. И тотально утвердившийся режим мог позволить себе этот смех. К тому же и автора, и его рассказы прикрывали теперь последующие книги — «Письма к писателю», «Возвращенная молодость» и совсем свежая, актуальная повесть о перековавшемся «каналоармейце», как стали называть строителей Беломорканала. Таковы, очевидно, были внешние слагаемые образовавшегося феномена Зощенко. О других же слагаемых — о душевной доброте, о виртуозной подмене подлинного автора сказчиком, о его восхитительном юморе и демократизме сатиры — уже в меру сил говорилось.

Конечно, и в те годы Михаил Зощенко находил — пусть не афишируемые — понимание и признание своего истинного значения, прежде всего у давних друзей-писателей.

Так, несколько ранее, в феврале 1933 года, Константин Федин записывал о нем в своем дневнике:

«Его стараются „снизить“ — измельчить, печатают в юмористических журнальчиках, чтобы он, кой грех, не поднялся до высоты большой, общественно важной индивидуальности. А он — явление из ряда вон выходящее, очень значительное, не только — не Лейкин, не Горбунов, не Аверченко, но нечто большее по масштабу, подымающееся до Гоголя. Его стараются представить зубоскалом (и то, что он пишет, действительно неудержимо смешно), мещанским „рупором“, а он — безжалостный сатирик и — может быть — единственный в наши дни писатель с гражданским мужеством и человеческим голосом, без фистулы подобострастия. Мне показалось, что он переживет всех нас, и, вероятно, я не ошибаюсь».

Это писалось вскоре по завершении шеститомного издания Зощенко, а конкретным поводом записи был сбор «серапионов», на котором они после полосы отдаления друг от друга достигли «полной примиренности». Одним из двух пунктов ее основы явилось «единогласное признание исключительного дарования Зощенки». Зощенко прочел на сборе несколько рассказов громадной, по оценке Федина, силы…

Известно, однако, что исключительное дарование сплетено с исключительной проблемой — как им распорядиться.

И тот праздник души, который должен был естественно возникнуть у Зощенко при выходе в свет «Избранного», проходил в преддверии его отступничества от самого себя и от своих собственных рассказов.

Вероятно, это может быть воспринято как чересчур резкое суждение — «отступничество от самого себя, от своих собственных рассказов».

Но это лишь суждение, не суд, тем паче не осуждение. Когда читаешь какого-либо бравого критика Зощенко и других советских писателей (действительно талантливых писателей) той, сталинской, эпохи, вдруг начинаешь отчетливо представлять себе, каким бы отменным следователем, прокурором, председателем трибунала был бы в те приснопамятные времена этот лихой критик, громящий под знаменем эстетического абсолюта из сегодняшней безопасности и свободы слова то подпрессовое вчера своих предшественников…

Однако — к делу. На наш взгляд, полная «смена курса литературного корабля» была не только провозглашена, но и произведена Зощенко в «Голубой книге». И поскольку наше повествование направлено на психологическое рассмотрение жизненного и творческого пути Зощенко (в заданных ему эпохой условиях), попробуем с этой точки зрения разобраться и в истории с «Голубой книгой».

Сначала — необходимая предыстория. В конце 1930 года Горький в письме Зощенко из Сорренто, высоко оценив его юмор, настоятельно посоветовал ему двинуться в ином, нежели до сих пор, направлении: «И глубоко уверен, что, возрастая, все развиваясь, это качество вашего таланта даст вам силу создать какую-то весьма крупную и оригинальнейшую книгу. Я думаю, что для этого вам очень немного надобно, только — переменить тему. По-моему, вы уже и теперь могли бы пестрым бисером вашего лексикона изобразить-вышить что-то вроде юмористической „Истории культуры“. Это я говорю совершенно убежденно и серьезно». Таким образом, восхищаясь рассказами Зощенко, четыре тома которых он получил в тот год и читал их по вечерам вслух своей семье и гостям (о чем он писал Зощенко в предыдущем письме), Горький все же увлекал, тянул его на «весьма крупные вещи» и на смену темы…

Зощенко сперва совета не принял — ему увиделось тут некоторое повторение таких юмористических книжек прошлого, как «Путешествие сатириконовцев по Европе». Но в ходе его собственных поисков «смены курса», когда он затеял книгу рассказов, соединенных вместе «при помощи истории», тема Горького неожиданно всплыла в его сознании. Возможно, она скрыто дожидалась там своего часа. А затем, выпустив «Возвращенную молодость» и побывав на Беломорканале, он энергично взялся за «Голубую книгу», о чем сообщал в письме В. Е. Ардову: «…много работаю. Задумал одну удивительную книжку. Все, что раньше писал, — оказались черновые наброски к этой книге. В общем, мир ахнет и удивится от моей новой фантазии». Запомним, что по этой «фантазии» все прежние сочинения представились ему черновыми набросками.

И — еще один «снимок» Зощенко из «Дневника» Чуковского, сделанный в январе 1934 года: «Видел Зощенку. Лицо сумасшедшее, самовлюбленное, холеное. „Ой, К. И., какую великолепную книгу пишу“. Книга — „Декамерон“ — о любви, о коварстве и еще о чем-то. „Какие эпиграфы! Какие цитаты!“».

Конечно, он верил в то, что его книга будет удивительной и великолепной. Художник верит в свое новое творение, даже если обманывается в нем. А в письме-посвящении Горькому, которое предварило уже новую книгу, Зощенко сказал: «Нет, у меня не хватило бы сил и уменья взять вашу тему в полной своей мере. Я написал не Историю культуры, а, может быть, всего лишь краткую историю человеческих отношений».

Итак, книге была задана идея, причем идея общеисторическая: «Нынче, когда открывается новая страница истории, той удивительной истории, которая будет происходить на новых основаниях, быть может — без бешеной погони за деньгами и без всяких злодеяний в этой области, нынче особенно любопытно и всем полезно посмотреть, как жили раньше. И в силу этого мы решили, прежде чем приступить к новеллам из нашей жизни, рассказать вам кое-что из прежнего».

Воплощение идеи потребовало размысленного построения книги: «Мы подметили, что особую роль в истории играли деньги, любовь, коварство, неудачи и кое-какие удивительные события. И вот в силу этого мы разбили нашу книгу на пять соответствующих отделов».

А для раскрытия темы каждого отдела был взят единый метод, о котором также заранее объявлялось в «Предисловии»:

«Так, например, в отделе „Любовь“ мы расскажем вам, что знаем и думаем об этом возвышенном чувстве, затем припомним самые удивительные, любопытные приключения из прежней истории и уж затем, посмеявшись вместе с читателем над этими старыми, поблекшими приключениями, расскажем, что иной раз случается и бывает на этом фронте в наши переходные дни.

И то же самое мы сделаем в каждом отделе.

И тогда получится картина полная и достойная современного читателя, который перевалил через вершины прошлого и уже двумя ногами становится в новой жизни».

Вот он и «перевал», переход, превращение заданной «общеисторической» идеи в злободневную идеологию. И в за-чинном, открывающем саму книгу и наиболее связанном с этой идеологией отделе «Деньги», в первых же параграфах, на которые Зощенко разбивает свои «теоретические» разъяснения предмета и исторические примеры, читаем: