– Вот и еще кровосос родился, – сказал один из них и щелкнул наследника пальцем по носу.

– У него и в соске, наверно, кровь, – сказал другой.

А третий сунул открытку в ведро с краской и, мокрую, зеленую, вернул мне. От нее в зеленое вымазались и остальные открытки.

– Продавай теперь его императорское высочество, – сказал он, – да смотри не продешеви.

Около меня собралась толпа. Слышались выкрики:

– Что тут продают? – Не видите, что ли! Царя продают! – Не царя, а наследника. – Это все равно. – Продают всю Россию. – Кто продает Россию? Кто? – Известно, кто: студенты, рабочие, евреи! – Не говорите глупостей! Мой сын тоже студент, а Россию он любит, как мать родную. – Я извиняюсь, господин, а сами вы не из евреев будете? – Дурак! Я православный! – От дурака слышу. Только, скажу вам, напрасно вы кипятитесь; у меня глаз на вашего брата наметанный. – Р-разойдись, господа! – Господин околоточный, куда ж вы смотрите! У вас под самым носом царя продают! – Не царя, господин колбасник, а наследника. – Это все равно. Всю ему, извините, фисгармонию в зеленую краску вымазали. – На то он и божий помазанник, чтоб его мазали. – Не мазать его надо, а смазать. Довольно народ терпел. – Р-разойдитесь! Р-разойдитесь! – Ну, ты, полегче, не толкайся! А то сдачи дам! Привыкли, фараоново племя, над народом издеваться! – Задержите мальчишку! Задержите мальчишку! Пусть скажет, кто его научил царя мазать! – Мальчишка тут ни при чем. – Нет, при чем! Я сама видела, как он мазал! – Петренко, взять мальчишку!

Рыжеусый городовой схватил меня за руку и поволок. Толпа двинулась за нами и все росла и росла. С главной улицы она свернула в переулок, из переулка выкатилась на соборную площадь. Время от времени околоточный останавливался и кричал:

– Р-р-разойдитесь, господа! Р-р-разойдитесь!

Толпа чуть отставала, но потом опять нагоняла нас. Из толпы неслись выкрики, свист, улюлюканье:

– С мальчишками воюете! Японцев не одолели, так за мальчишек взялись! Фараоны! Крючки царские!

Вдруг из толпы взвился ком земли и упал, рассыпавшись, у ног околоточного. Городовой бросил мою руку и потянул из кобуры наган.

Но мою руку схватил кто-то другой и втащил меня в толпу.

– Тикай, хлопчик!..

Это был тот самый маляр, который сунул цесаревича в ведро с краской.

Я задал такого стрекача, что и не заметил, как оказался в чайной, на чердаке.

– Ты почему не сказал мне, что у тебя появился голос?

Я стоял в коридоре училища и со страхом смотрел на Артема Павловича. Брови у него сошлись, оловянные глаза не моргая смотрели поверх очков прямо мне в лицо.

– Артем Павлович, у меня… всегда голос был… – пролепетал я.

– Врешь, голоса у тебя не было! Ни голоса, ни слуха!

– Что вы, Артем Павлович!.. Вы меня с кем-то спутали… Я никогда не был глухонемым… Я всегда слышал и говорил… Спросите кого хотите… Весь класс подтвердит…

– А, да я не об этом! Кто сейчас пел во дворе «Повiй, вiтре, на Вкраiну»? Ты?

– Я…

– То-то вот!.. Сегодня же явись на спевку!

Артем Павлович был учителем не только математики, но и пения. Математику он, наверно, не любил: на уроках зевал, тетради проверял редко, на доску смотрел с отвращением. Зато на спевках он чуть не приплясывал. И вообще делался совсем другим человеком. Ученикам, которые с усердием посещали уроки пения, он даже по математике натягивал лучшую отметку. А я на пение ходить не хотел. Поэтому, когда он пробовал голоса и заставил меня под свою скрипку тянуть «до-ре-ми», я такое затянул, что он весь сморщился и сказал: «Петух!»

А сегодня, на большой перемене, я сидел с ребятами во дворе училища и рассказывал об одном босяке. Босяк этот любил петь украинскую песню «Повiй, вiтре, на Вкраiну», и, когда пел, у него слезы лились из глаз. Ребята сказали: «А ну, спой! Интересно, что это за песня такая». И я, на свою беду, спел. Вот Артем Павлович и услышал.

После всех уроков я, волей-неволей, пошел в актовый зал, где по понедельникам бывали спевки. Артем Павлович тотчас же приказал мне спеть опять «Повiй, вiтре, на Вкраiну». Стараясь подражать босяку, от которого слышал эту песню, я запел:

Повiй, вiтре, на Вкраiну,

Де покинув я дiвчiну,

Де покинув карi очi,

Повiй, вiтре, опiвночi.

Я пел и сам удивлялся, как плавно, легко и звонко несся мой голос в этом большом зале. Мне и в самом деле стало казаться, что на свете есть кто-то, с кем меня разлучила злая судьба и по ком я день и ночь тоскую. Но ясно я этого существа не представлял. Мне только очень хотелось, чтобы каким-нибудь чудом мое пение услышала Дэзи и чтоб голова ее опускалась все ниже и ниже, как все ниже и ниже опускалась сейчас голова Артема Павловича. И я, горюя уже по-настоящему, пропел:

Вiтер вiе, вiтер вiе,

А козаче серце млiе,

Вiтре вiе, не вертае,

Серце з жалю замирае.

Артем Павлович поднял голову и опять посмотрел на меня. Его щетинистый подбородок вздрагивал.

– Да-да… – пробормотал он. – Да-да… Жизнь – корявая штука. – И вдруг рассердился: – Ты притворялся, каналья! Ты просто меня обманул!.. Но теперь я тебя не выпущу! Не-ет, шалишь! Я из тебя солиста сделаю в моем хоре. Солиста! Пой!

Он сунул мне листок с нотами и заиграл на скрипке. Нот я не знал, но под скрипку запел правильно:

Буря мглою небо кроет,

Вихри снежные крутя,

То, как зверь, она завоет,

То заплачет, как дитя.

– Хорошо! – сказал Артем Павлович, и глаза его, всегда мутные, засветились. Он махнул рукой.

Ребята хором повторили:

То, как зверь, она завоет,

То заплачет, как дитя.

Мы пели и пели разные песни, печальные и веселые, пока Артем Павлович не спохватился:

– Что ж это! На носу конец учебного года! Не «Польку» ж нам петь на молебне. Ну-ка, «Богородицу».

Так с «Польки» хор перешел на молитвы. Нам уже давно хотелось есть, и церковные песнопения звучали теперь особенно уныло.

Неожиданно в зал вошли два священника – наш рыжий законоучитель отец Евстафий и другой, в черном клобуке, в черной монашеской рясе, с черной бородой и черными глазами – весь черный. Наш батюшка сказал:

– Это ученический хор, патер[17]Анастасэ. Вот послушайте, как умилительно поют дети и юноши церковные песнопения.

Черный наклонил голову. Оба священника приготовились слушать. Наверно, Артем Павлович подумал, что они пришли проверять, правильно ли нас обучают церковному пению; он хмыкнул, покривился и повернулся к ним спиной. Мы пропели еще одну молитву. Наш батюшка погладил рукой бороду и сказал: