Что еще тряпичник рассказывал, я не знаю: прибежал Витька и сказал, что отец меня зовет.

– Ага, набедокурил! Вот тебе будет теперь!

«Значит, дознались, кто цесаревича вымазал в зеленое», – мелькнуло у меня в голове.

Порог в нашу комнату я перешагнул ни жив ни мертв. Оба батюшки сидели у стола, покрытого по-праздничному новой скатертью. Перед ними стояли тарелка с остатками голландского сыра и пустые уже рюмки. Отец строго сказал:

– Целуй у батюшек руки.

Я покорно поцеловал сначала руку белую с золотистыми пучочками волос на пальцах, потом смуглую с черными пучочками.

– Проси у батюшек прощения, – приказал отец. – Знаешь за что?

– Знаю, – тихонько сказал я.

– Вот, батюшки, я же говорил, что он мальчик, в общем, хороший и всегда признаёт свою вину. Ну, скажи, Митя, в чем ты виноват, покайся батюшкам.

– В том, что вымазал… в зеленое… – выдавил я из себя.

– Что-что? – удивился отец. – Какая чушь! При чем тут зеленое! В том, что на уроках закона божьего задаешь батюшке глупые вопросы и будоражишь весь класс. Понял? Вот и покайся батюшкам. Скажи: простите, батюшки, я больше не буду.

Но у меня будто язык прилип к гортани. Во-первых, почему я должен каяться не только перед нашим батюшкой, но и перед чужим? Во-вторых, я глупых вопросов не задавал. И, в-третьих, что ж это получается? У нас общество трезвости, а батюшки в один присест выдули целый графин водки.

– Что же ты молчишь? – с досадой спросил отец.

– Я думаю, – ответил я.

Наш батюшка развел руками:

– Слышали, патер Анастасэ? Он думает. Как вам это нравится?

– Ца-ца-ца-ца!.. – укоризненно покачал черный своим клобуком.

Не знаю, откуда у меня взялась смелость, только я сказал:

– В Ветхом завете написано, что от сотворения мира до рождения Христа прошло пять тысяч пятьсот восемь лет. И батюшка нам это говорил. Я подсчитал, и выходит, что бог сотворил мир семь тысяч четыреста тринадцать лет назад. А наш Алексей Васильевич объяснял на уроках географии, что Земле уже много миллионов лет. Кому ж верить?

Отец растерянно моргнул и уставился на батюшек. Те взглянули друг на друга, и каждый укоризненно покачал головой. Не дождавшись от них ответа, отец сказал:

– Обоим надо верить, обоим! На то они и учителя. Понял?

Я не понимал, как это можно верить обоим, если они говорят невпопад, но покорно ответил:

– Понял.

– Батюшка наложил на тебя эпитимию, – продолжал отец. – Ты знаешь, что такое эпитимия? Эпитимия – это церковное наказание. Ты утром и вечером будешь класть перед иконой по двадцати поклонов и читать покаянную молитву, а в воскресенье придешь к батюшке в церковь и пропоешь перед всеми молящимися «Символ веры». – Боясь, наверно, что я задам еще какой-нибудь вопрос, отец поспешно приказал: – Теперь иди.

– Подождите, господин Мимоходенко, – встрепенулся наш батюшка, – вы же не сказали самого главного: он должен до воскресенья приходить каждый день после уроков к нашему регенту на спевку.

– Да-да, – подтвердил отец, – будешь каждый день после уроков приходить в церковь к регенту на спевку.

Вечером, когда я уже хотел юркнуть в постель, отец велел мне стать на колени перед иконой, делать земные поклоны и повторять за ним слова покаянной молитвы. Он раскрыл молитвенник и, запинаясь, начал читать:

– «Множество содеянных мною лютых помышляя окаянный, трепещу страшного дня судного; но надеясь на милость благоутробия твоего…» Да тут язык поломаешь, – сказал он и отодвинул молитвенник. – Не покаянная, а прямо-таки окаянная молитва. И без покаяния обойдемся. Было бы в чем каяться, а то напутают сами, а ребенок отвечай.

– Да вот же, – сказала и мама. – Где это видано, чтобы на ребенка эпитимию налагали? Подумаешь, грешника нашли! Лучше бы за собой смотрели. Черти патлатые!..

Мама моя попов не любила. Она была донской казачкой и часто пела:

Пусть меня не хоронят

Ни попы, ни дьяки,

А пусть меня похоронят

Донские казаки.

Все попы и дьяки

С копеечки бьются,

Донские ж казаки

Горилки напьются.

– Я им поставил графинчик для приличия, а они весь вылакали, – пожаловался отец и тут же рассказал, как за столом на чьих-то именинах спросили у дьяка: «Отец дьякон, вам что налить – водочки или винца?» – а дьякон ответил: «И пива».

Этот анекдот отец рассказывал часто и, рассказав, сам же смеялся. Так, под смех, я и заснул, довольный, что все обошлось благополучно.

Утром отец сказал:

– Ты после уроков все-таки пойди к регенту, а то как бы батюшка не вздумал придираться.

Первым уроком была арифметика. Артем Павлович опросил одного ученика, другого, а потом посмотрел в журнал и сказал:

– Мимоходенко, что же это ты, братец, отстаешь по арифметике?

Я удивился:

– Артем Павлович, я не отстаю.

– Не отстаешь, а две единицы получил. Это как же?

– Не знаю, – еще больше удивился я.

Мальчишки закричали:

– Он не отстает, Артем Павлович! Он все задачи порешал!

– Ну-ка, иди к доске, – приказал учитель.

Он продиктовал задачу, и я, бойко отстукивая мелом по доске, решил ее без затруднения.

– Странно, – пожал Артем Павлович плечом, засыпанным белой перхотью. – Очень странно. Почему ж у тебя стоят тут две единицы?

Степка Лягушкин, который так прямо и говорит все, что думает, встал и сказал:

– Это, Артем Павлович, не две единицы. Вы ему прошлый раз за хороший ответ поставили аж одиннадцать. Вы еще тогда сказали: «Поставил бы двенадцать, да ты ростом не вышел». Это одиннадцать, а не две единицы.

Артем Павлович хмыкнул, поморгал и зачеркнул в журнале отметку.

– Хорошо, поставлю тебе пять. Только смотри, аккуратно ходи на спевку.

Это была первая пятерка за все три с лишним года, что я провел в училище.

Еще больше удивил меня батюшка: расчесывая во время урока свои рыжие волосы, он все время дружелюбно поглядывал на меня, а раз даже подмигнул мне. Вот уж не думал, чтоб он так относился к ученику, на которого наложил эпитимию!

К регенту мне идти не хотелось, но и не пойти было страшно. Пересилив себя, я прямо из училища пошел на привокзальную площадь, где стояла церковь архангела Михаила.

Церковь была закрыта. Я направился к сторожке – маленькому домику за церковной оградой. Приоткрыв дверь, я увидел двух человек. Один – старый, лысый, в валенках и полушубке, хотя на дворе было совсем тепло. На другом, бритом и пышноволосом, – серый костюм и галстук бабочкой. Они чокнулись чайными стаканами, выпили, сморщились и закусили луковицей.