— Последней возможностью перед долгой зимой.

— Последней возможностью перед чем-то лучшим. Но даже если ты переселяешься из бревенчатой хижины в Тадж-Махал, тебе все равно хочется прогуляться по родным местам, прежде чем навсегда запереть дверь. — Взгляд Рэйчел блуждал, голос ослаб. — Эта планета — колыбель человечества. Покидать колыбель нелегко.

Мэтт задумался, почему в такой солнечный день ему вдруг стало настолько холодно.

После ужина Рэйчел устроилась в мягком кресле с Достоевским на коленях.

— Тебе еще нужно читать? — спросил Мэтт. — Ты не можешь просто взять и вспомнить весь сюжет?

— Я еще не настолько разобралась в том, как это делается.

— То есть библиотека еще не закрылась?

— Нет.

— Но закроется.

— Да. — Рэйчел подняла глаза. К вечеру похолодало, и Мэтт надел куртку. — Уходишь?

— Проедусь немножко.

— Компания нужна?

— Спасибо, Рэйч, но не в этот раз.

Он доехал до парковки, от которой летний паром возил туристов на Крабовый остров — национальный парк посреди залива. Парковка располагалась прямо у кромки воды; Мэтт оставил машину передом к западу, где небо еще было рыжим от закатного солнца, хотя свет уже таял.

Он приезжал сюда в тяжелые дни после смерти Селесты. Когда ты живешь с дочерью, в поисках уединения приходится искать такие места. Здесь, на стоянке, ты мог посидеть в машине, никем не потревоженный. Люди полагали, что ты кого-то ждешь. Не приглядывались к тебе. Ты мог остаться наедине со своим горем… даже поплакать, но осторожно, не всхлипывая и не привлекая внимания прохожих.

Плакать ему не хотелось. Только побыть наедине с собой.

В этот час, когда включаются уличные фонари, все вокруг кажется пустым и плоским. Тебя все чаще посещают мрачные мысли, которые непросто отгонять.

Мэтт задумался о том, что он так рьяно хочет защитить.

Что ему не хотелось терять в этом новом мире? Войны закончились. Болезни тоже канули в прошлое. Никто не голодал. Врать стало бесполезно.

Он никогда не любил войну, болезни, голод и обман.

Так в чем же дело?

Что он любил так сильно, что отказался ради этого от вечной жизни?

Нечто эфемерное. Нечто хрупкое.

Семья. Детство Рэйчел. Селеста. Возможности, открывающиеся для человека в будущем.

Все это было иллюзорно. Как флаг Уилли, старая тряпка, прославленная его вызывающей упертостью. Как орлы «Дос агилас», красивая ложь.

Небо над заливом было пустым.

Но орлы летали. Они летали, когда мы в них верили. Уилли летал эти десять минут на холме.

«Я спасу этот город, — думал Мэтт. — Вот увидите. А если не получится… если так… клянусь Богом, я спасу хотя бы его часть».

Кого-нибудь.

В день, когда Мэтт возил дочь в парк Олд-Куорри, Энни Гейтс поехала на юг по прибрежному шоссе. Эту часовую поездку она предпринимала раз в две недели, иногда по субботам, иногда по воскресеньям, вот уже десять лет.

Она никогда не рассказывала об этом даже Мэтту.

Она навещала Бобби.

Бобби жил в восточном крыле длинного низкого здания, стоявшего в сосновой роще, у моря. Окно его комнаты выходило на широкую зеленую лужайку и край парковки, где Энни оставляла машину. Конечно, Бобби редко смотрел в окно. Но теперь все могло измениться. Может, он стал любоваться видом. Энни на это надеялась.

Знак на входной двери гласил:

За неравнодушие приходилось дорого платить. С тех пор как Бобби поместили сюда, Энни ежемесячно выплачивала «Веллборну» столько же, сколько вносила за аренду своей квартиры на Парк-авеню. Ей приходилось экономить. Мебель в квартире не менялась пятнадцать лет. Ее диета состояла из одного салата с тунцом не потому, что она беспокоилась о фигуре. Но труднее всего было отказаться от покупки книг в твердом переплете.

Зато она знала, что за Бобби хорошо ухаживают.

Она отметилась у администратора — штат «Веллборна» все еще был полностью укомплектован, потому что эффект Контакта у пациентов проявлялся медленно, — и прошла по восточному коридору к комнате 114.

Еще в прошлый раз она заметила улучшения. Обычно при ее появлении Бобби сворачивался клубком. В прошлый раз он сидел прямо и смотрел на нее с печальным видом… причину, впрочем, Энни разгадать не смогла. Сам Бобби тоже не мог ничего объяснить. Он не разговаривал с ней. Иногда он обращался к сотрудникам, чтобы попросить еды или отвести его в туалет. Но к Энни — никогда.

А в этот день у нее затеплилась надежда.

Скрестив пальцы, она помолилась про себя, постучала и открыла дверь.

— Энни! — воскликнул Бобби.

От удивления ее сердце сбилось с ритма. Сколько времени прошло с тех пор, как она слышала его голос?

Почти тридцать лет. Она отчетливо — слишком отчетливо — помнила последние слова Бобби. «Энни, прекрати».

Ему было девять лет, ей — десять. «Энни, — сказал он, — прошу, прекрати».

В этот день он выглядел хорошо. На нем были чистые синие джинсы и белая хлопчатобумажная футболка с надписью «Я ЛЮБЛЮ „ВЕЛЛБОРН“», в которой слово «люблю» обозначалось сердечком. Он все еще выглядел тощим. Последние года два Бобби часто отказывался есть. Перед Контактом он весил всего сто два фунта. Врач уже собирался перевести его на внутривенное питание.

Теперь он стал нормально питаться, и, хотя ребра еще проступали сквозь футболку, он явно набрал вес.

Его лицо было очень худым. Улыбка — как у скелета. Но сама по себе улыбка была чудом. Ввалившиеся глаза сверкали.

— Привет, Бобби, — выдавила Энни, несмотря на ком в горле.

Бобби слез с кровати, где сидел по-турецки и смотрел по телевизору бейсбол.

— Энни, мне разрешили сегодня погулять! Пойдешь со мной?

— Конечно, Бобби.

Спускаясь по ступенькам на лужайку, он выглядел болезненно хрупким, но Энни решила, что ему полезно пройтись. Врачи в «Веллборне» знали свое дело. К тому же после Контакта Бобби стал бессмертным, как и все. Но она до сих пор не могла в это поверить.

Он ступал по-стариковски, хотя ему было всего тридцать четыре. Разговаривал он как девятилетний ребенок — в этом возрасте с ним случилось несчастье.

Энни вышла с ним на солнечную лужайку.

— Бобби, тебе здесь нравится? — спросила она.

— Тут неплохо, — ответил он. — Еда нормальная.