Тони обычно ложился спать на рассвете, одновременно со своим двойником, который, чем бы ни занимался, всегда устраивался так, чтобы работать ночами и дрыхнуть по утрам. Спать в то же самое время, когда спит твой двойник, совершенно не обязательно, это просто дополнительное удовольствие: можно смотреть один сон на двоих, почти как вместе пойти в кино и шепотом обсуждать происходящее, пихаясь локтями от возбуждения: «Ну и как тебе это нравится?» – «Ты такое когда-нибудь видел?!» – «Спорим на что угодно, сейчас ка-а-ак рванет!»

К тому же Тони, вопреки здравому смыслу, казалось, что, когда Смотритель бодрствует, маяк светит гораздо ярче. Все его предшественники говорили, что это не так, маяк светит вне зависимости от того, спишь ты или бодрствуешь, просто потому, что ты есть, а яркость его сияния зависит от стольких факторов, что проще считать, будто она вообще не поддается контролю.

Но мало ли, что говорят. Пусть хоть в учебниках пишут, решающее значение имеет только то, что чувствуешь сам. Если бы Тони вдруг примстилось, что ради успеха дела надо плясать голышом на крыше, плясал бы как миленький. Так что, в общем, еще легко отделался – просто привычкой не спать по ночам, которая и сама по себе скорее приятна, чем нет. Ночь – славное время, придающее романтическую окраску любому обыденному занятию. По ночам даже суп варить гораздо интересней, чем днем, а уж сидеть в кресле с хорошей книгой и кружкой холодного чая с ромом, лимоном и льдом, пока твой двойник хлопочет за барной стойкой, готовит точно такие же умиротворяющие летние ночные коктейли для своих приятелей, слушает свежие сплетни, посмеивается над шутками и строго призывает перебравшего лесного оборотня немедленно снова превратиться в человека и надеть штаны – совершенно особое удовольствие. Длил бы его и длил.

Обычно и длил – до рассвета, а то и дольше, летом так рано светает, что чай не всегда успеваешь допить, но сегодня не вышло. Тони сперва отставил в сторону кружку, пулей вылетел из кабинета и помчался по лестнице вниз, как был, босой, голый по пояс, в драных шортах, назначенных домашней пижамой, с книгой в руках. Пока бежал, было не до раздумий; только ворвавшись в просторный холл на первом этаже маяка, где, кроме обычной двери, ведущей на улицу, есть, вернее изредка появляется вторая, через которую на маяк входят привлеченные его светом, те, кто не сумел вернуться домой сам, обычным путем, Тони понял, почему так поспешно сорвался с места, за каким чертом несся по лестнице, перескакивая через ступеньки. Еще бы он не бежал: на полу лежал человек в странной даже для Другой Стороны, но явно парадной одежде, умирающий, то есть, уже настолько прозрачный, что можно не звать врача, ясно, что врач не поможет. Да и просто не успеет прийти.

Тони встал на колени, склонился над гостем, вгляделся в прозрачное, словно бы отлитое из стекла, но все еще вполне различимое, тонкое, красивое лицо и – стыдно признаться, но разве могло быть иначе? – сперва с облегчением подумал: «Слава богу, это не Эдо», – а потом сказал, как положено говорить, оказавшись рядом с умирающим незнакомцем:

– Вы очень скоро покинете нас. Пожалуйста, сосредоточьтесь. Что и кому я должен передать и чем еще могу вам помочь?

Незнакомец посмотрел на Тони не бесцветными, какие обычно бывают у умирающих, а синими, как свет маяка глазами и улыбнулся так приветливо, словно заглянул на огонек выпить по рюмке, а не пришел с Другой Стороны умирать.

– Ты – Тони Куртейн, Смотритель маяка, – сказал он. – Я тебя помню, а ты меня – нет. Я Альгис, приемный сын Риты, она твою машину однажды чинила, а я помогал…

– Альгис, мальчик! – ахнул Тони. – Конечно, я тебя помню, просто не узнал. Ты же должен был вернуться только через три года. Как ты?.. Как тебя угораздило? Что случилось?

– Я себя убил. Так вышло. Вспомнил, кто я такой, и остальное – не все, но довольно много. Не мог понять, как я оказался на Другой Стороне. Все время об этом думал и наконец решил, что меня сослали за какое-то невообразимое преступление, выкинули на Другую Сторону. Сам придумал и сам же себе поверил, практически вспомнил суд и приговор. Спятил от горя, не захотел больше жить изгнанником. Но пока умирал, вспомнил, как было на самом деле и кто я такой. Это – правда для Граничной полиции, им надо знать, что подобное может случиться. Но маме Рите скажи, пожалуйста, что меня убили разбойники… то есть бандиты, гангстеры или как они правильно называются на Другой Стороне. А я храбро с ними сражался, один против десятерых. Не хочу, чтобы Рита знала, что мне было плохо, и я с этим не справился. Пусть лучше думает, я влип в отличное приключение и погиб, как герой.

– Хорошо, – кивнул Тони. – Договорились. Так Рите и скажу. А теперь слушай меня внимательно, по-моему, тебе надо знать. Через полгода после того, как ты заступил на дежурство на Другой Стороне, твоя подружка Марина родила дочку. Назвала Алисой. Теперь уже почти совсем взрослая девушка, такая же красотка, как ты. Знает, что ее отец ушел работать Мостом, и очень этим гордится; честно говоря, хвастается напропалую, но в ее возрасте это нормально. Не знаю, как ты, а лично я точно таким же дурнем был.

– Алиса, – повторил Альгис. – Хорошее имя, сам бы так дочку назвал. Надо же, в голову не пришло бы, что у меня есть дочь. Значит, Марина все-таки меня любила: дети рождаются только когда этого хочет мать. Им обеим тоже скажи про бандитов. Пусть думают, я у них молодец.

– Ты и правда молодец, что сумел сам сюда добраться. Это настоящее чудо. До сих пор никому из Мостов не удавалось вернуться домой без посторонней помощи, раньше срока. Никогда.

– Я не сам, – прошептал умирающий. – Мне помог… помогла Ангел смерти. Оказывается, Ангел смерти на Другой Стороне – женщина, представляешь? Я не знал, и по-моему, они сами не знают, никогда ни о чем подобном нигде не читал. Она пришла за мной и сразу поняла, кто я такой и откуда. И что мне нельзя умирать там, у них, на Другой Стороне. Очень хорошая оказалась. Ласковая и спокойная. Рядом с такой ничего не страшно. А с виду – плечистая тетка с мальчишеской стрижкой, в мятой футболке. И нос картошкой – у ангела смерти нос картошкой, прикинь. Но все равно она самая прекрасная в мире. Я ее люблю. И тебя люблю тоже, Тони Куртейн. Спасибо за твой свет.

– Пусть твой путь будет легким, – сказал Тони, глядя, как исчезает, растворяется в воздухе тело Альгиса, тает улыбка, гаснут синие звезды его глаз.

На полу остался нож, невообразимо красивый, с рукоятью светлого дерева и очень длинным узким лезвием в форме ивового листа. Тони взял его в руки, зачем-то приложил к щеке, ощутил холод металла и подумал, что сейчас самое время заплакать. Но плакать он не умел.

Встал, поднялся наверх, в спальню, где, по его прикидкам, мог лежать телефон, которым Тони почти никогда не пользовался. Телефон и правда сразу нашелся – в стоявшем на подоконнике стакане, как будто был напитком. Крепкий коктейль «Телефон». Набрал номер Ханны-Лоры – тот, который короткий, для особых, экстренных случаев. Впервые в жизни по этому номеру ей звонил. Сказал не здороваясь:

– Только что на маяк досрочно вернулся Мост Альгис. Сам, без чьей-то помощи. И почти сразу умер. У меня его нож остался. Я в растерянности. Ни хрена не понимаю. Пожалуйста, приходи.