Как там ее зовут? – говорит она. Эту девицу из бара.

Ниев Кинан.

Ты ей понравился.

Мне не кажется, что интерес взаимный, говорит он. А тебя вчера вечером Эрик искал – вы повидались?

Марианна садится, скрестив ноги, лицом к Коннеллу. Он полулежит, опираясь на спинку кровати, со стаканом кока-колы на груди.

Да, повидались, говорит она. Очень было странно.

Почему, что случилось?

Он был здорово пьян. Прямо не знаю. Решил почему-то извиниться передо мной за то, как вел себя в школе.

Ну надо же, говорит Коннелл. Действительно странно.

И снова поворачивается к экрану, давая ей возможность подробно рассмотреть свое лицо. Скорее всего, он замечает, что она его разглядывает, но из вежливости ничего не говорит. Свет ночника озаряет его черты: красивые скулы, слегка нахмуренный лоб, тонкую пленку пота на верхней губе. Для Марианны задерживать взгляд на лице Коннелла – привычное удовольствие, смешанное с произвольным набором других чувств, в зависимости от настроения и поворота беседы. Для нее его внешность – как любимая музыкальная пьеса: сколько ни слушай, всякий раз звучит немного иначе.

Еще он и про Роба упомянул, говорит она. Сказал, что Роб хотел бы извиниться. В смысле я не поняла, действительно ли Роб ему это говорил, или Эрик спроецировал на него собственные чувства.

Если честно, я убежден, что Роб хотел бы извиниться.

А мне мучительно об этом думать. Мучительно думать, что и это тоже давило ему на психику. Не держала я на него никакой обиды. Сам знаешь, все это ерунда, мы просто были совсем маленькими.

Не ерунда, говорит Коннелл. Он над тобой издевался.

Марианна молчит. Они действительно над ней издевались. Эрик однажды при всех обозвал ее плоскогрудой, а Роб заржал и тут же что-то прошептал Эрику на ухо, то ли соглашался, то ли выдал еще худшее оскорбление – настолько пошлое, что и вслух не скажешь. В январе, на похоронах, все говорили о том, каким Роб был замечательным – жизнелюбивым парнем, любящим сыном и все такое. Но одновременно он был невротиком, помешанным на собственной популярности, и от отчаяния иногда делался очень жестоким. Марианна не в первый раз думает о том, что жестокость бьет не только по жертве, но и по обидчику, причем зачастую куда болезненнее и необратимее. Если над тобой издеваются, ты вряд ли узнаешь о себе что-то уж очень важное, а вот издеваясь над другим, узнаешь о себе такое, чего потом не забудешь.

После похорон она много вечеров подряд просматривала страницу Роба в фейсбуке. Многие одноклассники оставляли комментарии у него на стене, писали, как по нему скучают. Что у них в голове, думала Марианна, что заставляет их писать на стене у покойника? Какое значение могут иметь эти послания, эта реклама собственной утраты? И что предписывает делать этикет, когда ты видишь их у себя в ленте: лайкать в знак поддержки? Пролистывать в поисках чего получше? Впрочем, тогда Марианну злило буквально все. Думая про это теперь, она сама не понимает, почему бесилась. Нельзя сказать, что одноклассники поступали неправильно. Они таким образом скорбели. Да, писать у Роба на стене в фейсбуке было глупо, но ведь ничего умнее все равно не придумаешь. Если люди в скорби ведут себя бессмысленно, то лишь потому, что человеческая жизнь вообще бессмысленна, а скорбь лишь обнажает эту истину. Ей очень хочется простить Роба, пусть даже для него это ровным счетом ничего не значит. Теперь, если она про него думает, он всегда прячет от нее свое лицо: отворачивается, загораживается дверцей шкафчика в гардеробе, поднимает стекло в машине. Кем ты был? – думает она – теперь, когда уже некому дать ответ на этот вопрос.

И ты приняла его извинения? – говорит Коннелл.

Она кивает, разглядывая ногти. Да, разумеется, говорит она. Я не злопамятная.

Это мне повезло, отвечает он.

Свисток – конец тайма игроки поворачиваются, опустив головы, и медленно идут к краю поля. Счет по-прежнему нулевой. Марианна потирает нос пальцами. Коннелл садится прямо, ставит стакан на тумбочку. Она думает, что он еще раз предложит отвезти ее домой, но вместо этого он говорит: хочешь мороженого? Да, говорит она. Я мигом, говорит он. Выходит, оставляет дверь спальни открытой.

Впервые после окончания школы Марианна живет дома. Мать и брат целыми днями на работе, а Марианне заняться нечем, кроме как сидеть в саду и смотреть, как насекомые копошатся в земле. Зайдя внутрь, она варит кофе, подметает полы, вытирает пыль. Прежней чистоты в доме нет, потому что Лоррейн устроилась на постоянную работу в гостиницу, а замены ей не нашлось. Без Лоррейн дом сделался неуютным. Иногда Марианна уезжает на день в Дублин, они с Джоанной гуляют по Хью-Лейн – в блузках без рукавов, отхлебывая воду из бутылок. Иногда к ним присоединяется подружка Джоанны, Эвелин, – когда она не на занятиях и не на работе: к Марианне она проявляет неизменную доброту и живо интересуется ее жизнью. Марианна так рада за Джоанну и Эвелин, что умиляется всякий раз, как видит их вместе, ей приятно даже слышать, когда Джоанна бодро говорит Эвелин по телефону: давай, люблю тебя, скоро буду. Перед Марианной как бы распахивается окно с видом на подлинное счастье – окно, которое самой ей не открыть, в которое никогда не забраться.

Неделю назад они с Коннеллом и Найлом ходили на демонстрацию против войны в Газе. Демонстрантов собрались тысячи, они несли плакаты, мегафоны, флаги. Марианне тогда захотелось сделать что-то значительное, остановить любое насилие сильных против слабых – она вспомнила, что несколько лет назад чувствовала себя такой умной, молодой и могущественной, что ей вроде бы такое было по силам, а теперь она знает, что она совсем не могущественная, что она будет до самой смерти жить в мире, где обижают невинных, и даже в самом лучшем случае помочь сможет лишь нескольким отдельным людям. Мучительно было смиряться с мыслью о помощи немногим – проще не помогать вообще никому, чем совершать что-то настолько малозначительное, но дело даже не в этом. Демонстрация оказалась очень шумной и медлительной, многие били в барабаны и что-то скандировали, усилители то включались, то выключались. Они перешли через мост О’Коннелла, внизу медленно текла Лиффи. Стояла жара, у Марианны обгорели плечи.

В тот вечер Коннелл отвез ее на машине обратно в Каррикли, хотя она сказала, что доедет на поезде. Возвращались они страшно уставшими. Когда ехали через Лонгфорд, в машине работало радио, звучала песня White Lies, которая была очень популярна в их школьные годы, и Коннелл – не приглушая звука и не повышая голоса, чтобы перекричать радио, сказал: знаешь, я люблю тебя. И ничего не добавил. Она сказала, что тоже его любит, он кивнул и снова сосредоточился на дороге, как будто ничего не произошло – по большому счету так оно и было.

Брат Марианны теперь служит в совете графства. По вечерам возвращается с работы и рыщет по дому, разыскивая ее. Она даже из своей комнаты вычисляет его по шагам – он всегда ходит дома в уличных туфлях. Не найдя ее в гостиной и на кухне, он стучит в ее дверь. Я просто хочу с тобой поговорить, говорит он. Ты чего делаешь вид, что меня боишься? Ну давай поговорим минуточку. Ей приходится подойти к двери, а он начинает разбирать перепалку, которая случилась между ними накануне вечером, она говорит, что устала и хочет спать, но он не уйдет, пока не услышит, что она извиняется за вчерашнюю перепалку, так что она извиняется, а он говорит: ты считаешь меня полным гадом. Про себя она гадает, так это или нет. Я ведь пытаюсь с тобой по-хорошему, говорит он, но мне вечно за это прилетает. Ей ситуация видится совершенно иначе, но она понимает: брат, скорее всего, верит в собственную правоту. Как правило, ничего более неприятного не происходит, только это, раз за разом, ничего более, а потом длинные пустые будни, когда она протирает мебель от пыли и выжимает мокрые губки в ванну.