Разложив шпильки, Лоррейн начинает пальцами расправлять волосы.

Слышал, что Иза Глисон беременна? – говорит она.

Да, слышал.

Твоя давняя подружка.

Он берет банку с пивом, взвешивает ее в руке. Иза была его первой девушкой, первой его бывшей девушкой. После того как они расстались, она звонила ему по ночам по домашнему телефону, а трубку брала Лоррейн. Лежа в своей комнате под одеялом, он слышал голос матери: прости, лапушка, он сейчас не может подойти к телефону. Ты лучше с ним в школе поговори. Когда они встречались, она носила брекеты – сейчас, наверное, уже не носит. Да, Иза. С ней он часто смущался. Она делала невероятные глупости, чтобы вызвать у него ревность, а потом разыгрывала невинность, как будто им обоим не было понятно, что она натворила: то ли она действительно считала, что он не заметит, то ли и сама не замечала. Его это страшно бесило. И он отдалялся от нее все больше и больше, а в конце концов написал в эсэмэске, что больше не будет с ней встречаться. Они уже сто лет не виделись.

Не знаю, зачем ей сохранять ребенка, говорит он. Она что, из тех, кто против абортов?

Тебе кажется, это единственная причина, по которой женщины рожают детей, да? Из-за своих отсталых политических взглядов?

Ну, насколько мне известно, с отцом ребенка она рассталась. И кажется, даже не работает.

Я, когда тебя родила, тоже не работала, говорит Лоррейн.

Он пристально смотрит на сложный красно-белый узор из букв на банке пива – завиток на «В» загибается назад, а потом еще и внутрь.

И ты об этом не жалеешь? – говорит он. Я знаю, ты сейчас станешь щадить мои чувства, но ответь честно. Тебе не кажется, что жизнь сложилась бы удачнее, если бы ты тогда не родила?

Лоррейн смотрит на него в упор, лицо застыло.

Господи, говорит она. Ты о чем это? Марианна беременна?

Чего? Нет.

Она смеется, прижимает ладонь к ключице. Вот и хорошо, говорит она. Господи.

В смысле я так полагаю, добавляет он. А если беременна, я тут ни при чем.

Мама его некоторое время молчит, не отнимая руки от груди, а потом говорит дипломатично: ну, это не мое дело.

В каком смысле – ты думаешь, что я вру? Я тебя уверяю, у нас с ней вообще ничего.

Несколько секунд Лоррейн не произносит ни слова. Он отхлебывает пива, ставит банку на стол. Его безумно злят эти материнские выдумки о том, что они с Марианной – пара, при том что прямо сегодня вечером именно это едва не сбылось, впервые за много лет, но кончилось его слезами в пустой спальне.

Так ты каждые выходные приезжаешь домой, только чтобы навестить любимую мамочку? – говорит она.

Он пожимает плечами: если я тебе мешаю, я не буду приезжать.

Да ну тебя.

Она встает, наполняет чайник. Он тупо смотрит, как она опускает чайный пакетик в любимую чашку, снова трет глаза. У него такое ощущение, что он испортил жизнь всем, кто хотя бы мимоходом испытал к нему добрые чувства.

В апреле Коннелл отправил один из своих рассказов – единственный по-настоящему законченный – Сейди Дарси-О’Шей. Через час по электронной почте пришел ее ответ:

Пока он читал эти слова, сердце стучало сразу во всем теле, громко и мощно, будто какой-то механизм. Ему пришлось лечь и вытаращиться в белый потолок. Сейди была редактором университетского литературного журнала. В итоге он сел и ответил:

Сейди мигом откликнулась:

Все тело Коннелла грохотало, будто конвейер. Чужой человек прочел его текст впервые. Перед ним открылась перспектива захватывающего, неизведанного опыта. Некоторое время он ходил по комнате, массируя затылок. А потом написал:

Сейди ответила:

Рассказ без всякой редактуры был опубликован в майском выпуске журнала. Едва тираж привезли из типографии, Коннелл отыскал экземпляр на факультете искусств и сразу же долистал до нужной страницы – текст был подписан псевдонимом «Конор Макреди». Таких и имен-то не бывает, подумал он. Мимо него шли на утренние лекции студенты – несли кофе, разговаривали. На первой же странице Коннелл увидел две ошибки. Пришлось на несколько секунд закрыть журнал и сделать пару глубоких вдохов. Мимо все так же проходили студенты и преподаватели, даже и не догадываясь о его терзаниях. Он снова открыл журнал, стал читать дальше. Еще ошибка. Захотелось заползти под какое-нибудь растение и зарыться в землю. На этом вся история с публикацией и завершилась. Поскольку никто не знал, что рассказ написал он, отследить какие бы то ни было отклики оказалось невозможно, и ни одна живая душа так и не сказала ему, хороший текст или плохой. Через некоторое время он убедил себя в том, что опубликовали его только потому, что Сейди не хватало материала в номер. В целом мучений от этой истории вышло гораздо больше, чем удовольствия. Тем не менее два экземпляра он сохранил – один в Дублине, другой дома под матрасом.

А чего Марианна так рано ушла? – говорит Лоррейн.

Не знаю.

Ты поэтому такой смурной?

Ты что имеешь в виду? – говорит он. Хочешь сказать, я по ней сохну, что ли?

Лоррейн разводит руками – в смысле понятия не имею, а потом откидывается на спинку стула и ждет, когда закипит чайник. Она его смутила, и накатило раздражение. Чего только не было между ним и Марианной, а ничего хорошего не получается. Результат один – смятение и страдания. Что бы он ни делал, помочь Марианне он не в состоянии. Есть в ней что-то пугающее, как будто внутри у нее – провал, пустота. Ты словно ждешь прибытия лифта, двери открываются, а там – ничего, лишь страшная темная пустота шахты, уходящая вниз, в бесконечность. Марианне не хватает какого-то базового инстинкта, самозащиты или самосохранения, того самого, который делает других людей понятными. Склоняешься к ней, ожидая сопротивления, и все перед тобой просто берет и рушится. Тем не менее он готов в любой миг лечь и умереть за нее – это единственный известный ему о самом себе факт, заставляющий чувствовать себя стоящим человеком.

Случившееся сегодня видится ему неизбежным. Он знает, как может представить это другим – Ивонне, или даже Найлу, или другому воображаемому собеседнику: Марианна – мазохистка, а он, Коннелл, – этакий славный парень, он не станет бить женщину. Действительно, если не вдаваться в подробности, именно это и произошло. Она попросила ее ударить, а когда он сказал, что не будет, она не захотела дальше заниматься сексом. Вот только почему, несмотря на верность фактам, такое изложение кажется ему подтасовкой? Какого элемента тут не хватает, какая из рассказа изъята подробность, способная объяснить, на что они оба так болезненно среагировали? Ему понятно, что все это как-то связано с историей их отношений. Он еще со школьных времен осознает свою власть над ней. Об этом говорит то, как она отвечает на его взгляд, на прикосновение руки. Как она краснеет и замирает, будто ожидая, что сейчас прозвучит приказ. Он без всяких усилий помыкает человеком, который остальным кажется совершенно неприступным. И он страшится утратить это влияние, как боятся потерять ключ от пустующего жилья, оставленного «до будущих времен». Более того, он культивирует эту власть и сам об этом знает.