Господин Коре залился краской, что случалось с ним только в те минуты, когда было нельзя — на глазах у жены.

Бесшумно, точно босиком, Ильза скользила по дому. У Эльфриды Коре была одна маленькая слабость. Оставшись наедине с собой, она любила, сидя перед трельяжем, разглядывать свои руки, любуясь кольцами. Она носила на своих коротеньких, сужающихся к кончик}' пальчиках множество колец. Блеск и огонь камней были так хороши! Затем она снимала кольца, доставала другие и снова глядела, как они сверкают на пальцах. Результатом этих задумчивых часов нередко был визит к ювелиру, которому она отдавала что-нибудь в переделку. Эти тихие радости, которые она переживала, любуясь своими ручками и кольцами, сопровождались иногда творческим озарением. Сидя вот так перед трельяжем и тихо поворачивая руку в солнечном луче, отчего белые, красные и голубые камни так и брызгали вокруг крохотными разноцветными солнечными зайчиками, она ощущала такое умиротворение, какое другие женщины испытывают при виде только что уснувшего у их груди младенца.

В комнате послышался шорох. Эльфрида резко вздрогнула, словно ее застали врасплох, когда она предавалась тайному пороку.

В одном из кресел сидела Ильза и смотрела на нее.

— Давно ты уже здесь?

— Не знаю, с полчаса. — Голос был тягучий и сонный.

И в тот же миг прозвонили один раз настенные часы с боем, по комнате разнесся такой звук, словно упала серебряная капля.

— А я тут занимаюсь тем, что просматриваю свои драгоценности. Хочу несколько вещей отдать в переделку, — торопливо объяснила Эльфрида.

Она страшно разозлилась на то, что Ильза сидела тут так незаметно, и на себя за то, что растерялась и глупо принялась что-то объяснять, как будто не вправе хоть с Уфа до вечера разглядывать свои унизанные кольцами пальцы. Можно подумать, что это самое сомнительное времяпрепровождение, какое бывает на свете!

— Ты же это делаешь каждый день, — добродушно сказала Ильза.

Между тем Эльфрида Коре была совершенно измотана ежедневным общением с Ильзой. От мыслей об Ильзе она просыпалась ночью с тревожным чувством и не могла потом заснуть. Она боялась, что в один прекрасный день сорвется в скандал, что, кстати, уже и случалось несколько раз, приводя Эльфриду в полное смятение. Она потом долго не могла успокоиться, и в душе у нее поселился глухой страх перед повторением подобной вспышки. Излишне даже упоминать о том, что на Ильзу эти крики не производили никакого впечатления. Эльфрида с ужасом наблюдала, как растет эта непробиваемость девушки. "Не разучилась ли я правильно воспринимать окружающую действительность? Вижу ли все в тех же красках, что остальные члены семьи?" Короче, она стала бояться, что сходит с ума.

Лернер не мог знать, что Эльфрида сейчас, когда он обнимал и оглаживал руками ее скрипучее тело, была почти не в состоянии это почувствовать. Увидев, к какому возмутительному результату привела ее попытка не пустить Ильзу на бал планет в доме Граугофов, она испытала такое чувство бессилия, словно на стороне Ильзы против нее восстали адские силы. Облаченная в наряд богини Луны, вызвавший на балу настоящий фурор, в душе Эльфрида чувствовала себя сломленным человеком.

Лернер угадывал ее состояние, хотя и не знал причины. Он нашел этому довольно разумное объяснение, решив, что для Эльфриды адюльтер не был привычным делом. Ее, безусловно, злило, что Коре срывает цветы удовольствия направо и налево, но это не толкнуло ее на то, чтобы регулярно платить ему той же монетой. Она не чувствовала себя вправе это делать. Оступившись в три года раз, она всегда раскаивалась в своем проступке. Вообще Эльфрида предпочитала не заходить слишком далеко в своих отношениях с очередным случайным воздыхателем. Как правило, ей было достаточно одной лишь мысли о возможном приключении. Известная сдержанность сквозила во всем ее поведении.

Лернер вообразил, что она испугалась лейтенанта в лодочном домике и страх повлек за собой раскаяние. Мысли ее были далеко, ей было не до Лернера. Она отпала от него, как насосавшаяся крови пиявка. В молчании они постояли друг против друга. Затем Эльфрида повернулась и пошла в сторону виллы. Лернер двинулся следом, но уже не крался как тень, а шел размашистым шагом. Он решил ограничиться на прощание холодным, светским лобызанием ручки. Дойдя до террасы, она остановилась у двери, нажала на ручку черной перчаткой. Ручка наклонилась.

Дверь не открылась. Она была заперта.

У Эльфриды замерло сердце. Она застыла на месте.

— Нет, — прошептала она так тихо, что Лернер не расслышал. И тут страшное напряжение разрядилось в признание своего поражения. На глазах у нее выступили слезы. Она прижала черные руки к лицу. Плечи ее вздрагивали.

— Там есть открытое окно, — сказал ей Лернер на ухо. Если встать на один из садовых стульев, подоконник оказался бы ей как раз по грудь.

Стул покачнулся, когда она на него залезла. Вся ее величественность исчезла как не бывало. В полных руках было мало силы. Белая кожа, подбитая жирком, натянулась на пухлой подкладке. Перед Лернером было сейчас какое-то неповоротливое животное вроде моржа, грузная туша с истончившимися костями, едва способное передвигаться по суше. Лернер подошел сзади. Ладонями он подпер ее под ягодицы. Он уговаривал ее не падать духом. Лоб его покрылся испариной. Он поднапрягся. Тяжелое тело сдвинулось. "Крепись", — говорил он себе. Если он не выдержит, они оба свалятся прямо на розовые кусты. Он трудился что было мочи, поддерживая и подталкивая ее вперед, вены на лбу налились так, что казалось, вот-вот лопнут. Внезапно движение остановилось. Руки Лернера все глубже погружались в толщу плоти, грозя проникнуть в нее насквозь. Затем тело снова немного сдвинулось вверх. Вес Эльфриды Коре словно уменьшился. Или она поплыла по воздуху? Поднятые вверх руки встретили пустое пространство. Эльфрида лежала животом поперек подоконника. Под окном стояла софа, она ухнула на нее всей тяжестью. Ее падение сопровождалось звуками частого града. Тысячи бисеринок оторвались от платья и раскатились по полу.

Лернер с облегчением вздохнул. Затем в окне второго этажа он увидел очертания женской головки.

Прядь волос выбилась из прически, показалась ручка, небрежно отбросившая прядь назад. Одинокая зрительница не подала виду, что она заметила Лернера.

"А это еще что такое?" — испуганно спросил себя Лернер, когда, раздеваясь в гостинице, он вдруг заметил, что вся ладонь его густо покрыта красными пятнышками. Вышитый бисером узор гранатового плода, словно татуировка, отпечатался на его ладони. И даже утром еще оставался его розовеющий след.

Контора "Банковский торговый дом В. Корса" располагалась в Любеке по адресу: Менгштрассе, 12, в кирпичном здании, построенном двести лет назад. На почерневшей от копоти старинной стене сверкала ежедневно начищаемая медная табличка с надписью, стилизованной под английский письменный шрифт, напоминая своим видом золотой чековый бланк. Тяжелая входная дверь открывала вход в вестибюль, за ним начинались ряды больших конторских помещений, из которых редко доносились какие-то звуки, кроме громкого скрипения передвинутого стула да тоненького, как звон кузнечиков, царапанья стальных перьев по листу канцелярской бумаги. Даже шепотом произнесенное "здравствуйте" воспринималось тут как нарушение порядка, по крайней мере так казалось по выражению, застывшему на лицах усердно строчивших людей, когда они, вскинув головы, оборачивались к вошедшему. В "Торговом доме В. Корса" по старинке писали все от руки. Так было солиднее. Переписчики, трое пожилых мужчин, достигли в своем почерке той степени аскетизма, при которой в нем не оставалось ничего индивидуального, и изливали на гладкий бумажный лист цвета слоновой кости потоки черно-синих чернил в виде тонких, как волосок, и жирных, проведенных с нажимом линий. Эти переписчики всю жизнь прослужили в "Банковском торговом доме В. Корса"; вот уже сорок лет отсидели они на высоких стульях перед освещенными светом зеленых ламп конторками, наполняя все новым содержанием все те же старые бланки. Наверху, в своем нарядном кабинете, обставленном добротной мебелью в стиле "ренессанс", с барочной лепниной на потолке, — сидел господин Коре. Один только письменный стол весил так много, что его пришлось поднимать наверх через окно при помощи подъемного крана, потому что столько грузчиков, сколько требовалось для переноски этого сугубо непортативного предмета, просто не могло поместиться на узкой лестнице. Медную вывеску у дверей поместил там еще покойный отец нынешнего господина Корса по имени Вильгельм, назвавший своего сына Вальтером, так как в этом имени ему слышалось что-то английское. При всей внешней солидности, которой на первый взгляд отличалось заведение на Менгштрассе, 12, казалось бы говорившей о том, что "Банковский торговый дом В. Корса", пропитанный духом Любека, испокон веков существовал в этом городе и, более того, сам принадлежал к тем институтам, из которых этот дух произрос, он на самом деле был совсем молодым предприятием, которое еще только осваивалось на любекской почве, усиленно привлекая новых клиентов. "В. Коре" всего лишь год тому назад вынужденно расстался с двумя компаньонами, которые на самом деле со дня основания этого предприятия были его главными столпами. Без фирм "Аппельбек и сыновья" и "Вильгельм Бинзенгоф" банковский дом Корса никогда бы не мог возникнуть. Аппельбек занимался оптовой торговлей, а Бинзенгоф был владельцем судоходного и транспортно-экспедиционного предприятия. Оба предприятия сделали молодого Вильгельма Корса, который работал у Бинзенгофа в качестве доверенного лица, своим зарубежным представителем, когда им потребовалось открыть в Англии собственный банковский филиал для проведения некоторых сделок. Остановившись на Вильгельме Корее, они сделали удачный выбор: он был хорошим банкиром и так толково распорядился порученными его попечению средствами, что вскоре "Банковский торговый дом В. Корса" стал восприниматься в деловом мире как самостоятельное предприятие, каковым он, однако же, никогда не был. Старому Корсу принадлежало ровно десять процентов капитала в носившем его имя банке, как это и было изначально задумано всеми участниками. Если такому предприятию был отпущен сравнительно длительный срок существования, то со временем оно неизбежно приобретало в ганзейском мире характер признанного института, что и произошло в данном случае как раз тогда, когда "В. Коре" перешел от отца к сыну. Тот факт, что это предприятие было частью другой кровеносной системы, к этому времени почти забылся.