В 1978 году палеоантрополог Мэри Лики обнаружила три цепочки следов гоминидов на равнине Лаэтоли в Танзании. Они простирались практически на тридцать метров и принадлежали мужчине, женщине и ребенку, которые вместе прошли по влажному вулканическому пеплу, позже затвердевшему. На середине пути один из людей, видимо, замешкался, повернулся налево, но затем продолжил идти. Через какое-то время следы присыпало пеплом, благодаря чему они сохранились. Пока те люди шли, лил дождь: на пепле остались отпечатки капель.

Этим следам более трех с половиной миллионов лет. Те, кто оставил их, были не людьми в современном представлении, а австралопитеками афарскими с маленьким мозгом, как у гориллы, и они еще не умели делать орудия труда из камня, но зато были прямоходящими, как современный человек. Зачем один из гоминидов остановился? Возможно, он смотрел на извержение ближайшего вулкана, пепел от которого падал на равнину. Вероятно, эта семья бежала от извержения, подальше от зловещего темнеющего неба. Один из гоминидов оставил более глубокие следы в пепле левой ступней: возможно, он нес ребенка, какой-то тяжелый груз или даже страдал хромотой.

Эксперты по функциональной анатомии способны по этим нечетким следам определить вес и скорость тех, кто их оставил, в то время как для простых обывателей такие следы ничем не отличаются от любых других следов человека. С помощью компьютерной симуляции ученым удалось выяснить скорость, с которой двигались гоминиды, их походку и длину шага. Как и у нас, у австралопитеков афарских большие пальцы ног шли в ряд с другими пальцами, их стопы имели сводчатое строение, и они ходили, касаясь земли сначала пяточной костью, а затем пальцами. До обнаружения следов в Лаэтоли считалось, что увеличение массы мозга произошло до того, как гоминиды перешли к прямохождению, но открытие, сделанное Мэри Лики, доказало обратное: только перейдя к прямохождению, наши предки освободили мозг и руки, чтобы манипулировать абстрактными понятиями и необработанными материалами.

Студенты-медики изучают анатомию стопы в последнюю очередь и не уделяют ей должного внимания, а зря. Стопа – чудо инженерии: когда человек бежит, примерно половина энергии, необходимой для совершения шага, накапливается в эластичных пяточных сухожилиях и переносится на своды стопы. Форма следа – это отпечаток трех сводов стопы, которые несут на себе вес человека. У каждой стопы есть два продольных свода и один поперечный. Родителей обычно беспокоят «опущенные своды» стоп их детей не только потому, что они странно выглядят, но и потому, что это может привести к болевым ощущениям и искажению формы стопы. Как и опоры моста, своды стопы очень важны: без них стопы не смогли бы выдерживать вес тела.

Своды стопы поддерживаются четырьмя способами. На вершине каждого из трех сводов есть кости, по форме похожие на замковые камни, заостренный край которых направлен к земле. Кости соединяются связками, подобно тому как своды моста объединены опорами в нижней его части; сухожилия и более длинные жесткие связки тянутся от одной стороны свода стопы к другой, как анкерные балки соединяют два конца пролета моста. Другие сухожилия, закрепленные в ноге, поддерживают своды стопы, как тросы висячего моста.

Анатомией стопы пренебрегают незаслуженно. Если верить следам, обнаруженным в Лаэтоли, именно благодаря сводам стоп мы шагнули в человечество.

Слишком долгая ходьба или чересчур тяжелая ноша могут привести к трещинам в плюсневых костях, как слишком большая нагрузка способна вызывать трещины в фундаменте моста (такие переломы называются «усталостными» или «маршевыми», и впервые они были обнаружены у солдат, которым приходилось подолгу маршировать). Связки, фиксирующие свод стопы, могут стать раздраженными и воспаленными; такой «плантарный фасциит[102]», как правило, мучителен для пациента и тяжело поддается лечению. Подагра часто поражает сустав большого пальца ноги, а неврома Мортона, то есть болезненные утолщения в области нервов, развивается в пространствах между пальцами на ноге. Детям с плоскостопием требуется специальная обувь, чтобы их стопы росли с опорой на изгиб. Несмотря на то, что в медицинских институтах и колледжах стопе зачастую не уделяют должного внимания, квалифицированным врачам все равно приходится изучать ее анатомию и учиться ее лечить.

Гордон Финдлейтер, один из моих преподавателей анатомии, был честным абердинцем с умелыми руками и седой бородой. До того как стать анатомом, Гордон работал телефонным инженером. Возможно, он был прирожденным учителем или его прежняя работа, связанная с ремонтом телефонов, наделила его даром общения. Однажды он спросил нас: «Что более необходимо для жизни и является специфичным для человека: рука или стопа?»

«Рука! – закричали мы. – Противопоставление большого пальца!»

«Нет, – сказал он, объяснив, что рука человека лишь немного отличается от руки приматов. – Стопа приспособлена для прямохождения. Именно она специфична для нас, людей».

Я работал на Гордона, анатомируя части тела для демонстрации студентам. В лаборатории искусно сделанные чугунные балки поддерживали высокие потолки; бо́льшую часть года холодный и выбеливающий свет поступал в помещение через выходящие на север окна. Сидя на высокой табуретке, я анатомировал части тела, а иногда и тела целиком. Это была успокаивающая работа, требовавшая занятости как рук, так и разума. Выполняя ее, я каждый раз восхищался сложностью устройства человеческого организма. Я всегда чувствовал удовлетворение, когда мне удавалось, например, оголить плечевое сплетение или проследить ход паховой артерии. Анатомируя сухожилия и нервы, контролирующие пальцы, я удивлялся тому, что те же самые механизмы позволяли мне в данный момент выполнять свою работу.

Я часто анатомировал отдельные части тела: руки, стопы, ноги, кисти, лица и грудные клетки. На каждой из них была пластмассовая бирка с подписью: по закону все части тела следовало пометить, чтобы потом тело снова собрать и отправить на кремацию. Все части тела заворачивались в пропитанные консервантами тряпки и хранились в больших ящиках на колесах (отдельный ящик для каждого сегмента тела). Иногда я шел в подвал и выбирал ящик, необходимый для сегодняшней работы.

В подвал нужно было спускаться на старом лифте, не очень высоком, но достаточно широком, чтобы туда боком помещался гроб. Войдя внутрь, требовалось задвинуть черную металлическую решетку, сделанную из того же материала, что и балки под потолком. Если этого не сделать, лифт не начинал движение. Когда мне приходилось делить лифт с одним из трупов, я задерживал дыхание из-за неприятного запаха и зажимался в угол кабинки. Затем, нажав на кнопку, я спускался в темноту.

Выходя из лифта, я попадал в комнату для бальзамирования. Там были стены, выложенные белым кафелем, терракотовый пол и резкий запах бальзамирующих жидкостей. В комнате стояли два стола из зеркальной нержавеющей стали, каждый из которых состоял из двух панелей. Бальзамировщик Алан был добродушным мужчиной, любившим выпить, с морщинистой кожей и круглыми очками с толстыми линзами. Когда-то он трудился в похоронном бюро, но был рад оказаться подальше от бархатных обивок, катафалков и цветов, без которых нельзя обойтись, если ты работаешь не только с мертвыми, но и с их родственниками. Он служил в армии резерва во время войны в Персидском заливе и сказал, что по-настоящему страшными были лица тех, кто погиб в Ираке, а вовсе не тех, кого он бальзамировал. На верхней полке он хранил бутылку виски и любил выпить в пабе под названием «Могильщики».