– Это твое.

– Мой Лизандр, – сказал я, узнавая плотный бумажный цилиндр по знакомому обтрепанному краю.

Свиток был аккуратно обвязан веревкой с пометкой «HP» и инициалами прежних Лизандров. Конечно, после того как мы отыграли «Сон», в репликах моих нужды особой не было, но если ты на гастролях, то лучше беречь листок с написанной на нем ролью как зеницу ока, чтобы по возвращении в «Глобус» сдать хранителю. Переписывать реплики для актеров – это рутинная работа, и если ты теряешь свой лист или роняешь в суп, хранитель имеет право вычесть стоимость работы по восстановлению текста из твоего жалованья.

Как только Том – из неотесанного деревенщины вдруг превратившийся в доброго самаритянина – вручил мне свиток, моя рука автоматически потянулась к мешочку на поясе. Оказалось, он развязался, вот почему слова мастера Шекспира оказались на пыльной улице посреди Сбруйного Звона.

Я взял свиток из грязной руки Тома. К счастью, деньги были на месте, и, вынув из мешочка пенни, я вручил его своему благодетелю в знак благодарности за радение о процветании драматического искусства. Он осмотрел монетку на свету и поплелся, не сказав ни слова, в сторону «Долговязой Дубины», чтобы успеть потратить вознаграждение, прежде чем оно куда-нибудь денется. Собравшиеся разбрелись, кто куда, остался лишь один человек.

Он подошел ко мне:

– Вы, должно быть, мастер Ревилл.

– А вы, кажется, преподобный Браун, – кивнул я.

Это был тот самый священник. Маленький, пухлый человечек, проповедник из Сбруйного Звона, гость на предсвадебном вечере и утешитель леди Пенелопы.

– Откуда вы меня знаете, сэр? – спросил я.

Он-то не спросил у меня того же. Ведь догадаться было нетрудно по его одеянию.

– Меня потрясла ваша игра накануне этого страшного события. От судьи Филдинга я узнал ваше имя.

Несмотря на то что комплимент был связан с трагическим происшествием, все же это был комплимент. А актеры обожают комплименты, пусть они исходят из уст самого дьявола. А если уж вас расхваливает священник, то ваша святая обязанность не только принять, но и искренне порадоваться похвале. К тому же я с благоговением и уважением относился к тем, кто носит сутану. Из-за моего отца, как понимаете.

– Так вам понравилась постановка?

– Нет, мастер Ревилл. А если и да, то это удовольствие было столь сильно омрачено последовавшей за ним трагедией, что стало неуместным.

Это было произнесено почти как упрек.

– Я понимаю вас, простите, что спросил.

– Вы, актеры, тут ни при чем. Вы отлично поработали. Не умаляйте своей заслуги.

Такие речи мне нравились больше. В этом кругленьком человечке ощущались открытость и откровенность, так что в самые краткие сроки и посредством ряда вопросов моя жизнь была разложена по полочкам. Как я родился и рос недалеко отсюда, в Мичинге, в семье священника, как погибли во время эпидемии чумы мои родители, как после этого я отправился в Лондон пытать счастья, искать заработка, и не то чтобы я всегда помышлял быть актером или ехал в столицу только для этого, но, пояснил я, это было по крайней мере искренним и даже благородным зовом моего сердца, хотя отец никогда не был хорошего мнения о театре.

Я все болтал и болтал… Наверное, потому, что вырвался на время из угнетающей обстановки в Инстед-хаусе.

– Я не вижу вреда в театрах, – произнес мой новый знакомый, пока мы неспешно прогуливались по деревушке.

Попадавшиеся нам навстречу люди приветствовали священника с радостью и заметным уважением.

– Однако чаще всего церковная кафедра – это враг сценических подмостков, – возразил я.

– Вознаграждать добродетельных. Наказывать грешников. Так что кафедра и подмостки выструганы из одного дерева.

Браун предпочитал изъясняться несколько рублеными фразами. Выговор у него был верный, не режущий слух, однако чувствовалось в этом акценте какое-то напряжение, что делало его не похожим ни на лондонский, ни на местный диалект.

– Так всегда и бывает, отступники всегда получают по заслугам, – согласился я, припоминая похожую беседу с Кутбертом. – Или почти всегда. Хотя чаще достается невинным.

– Остается только верить, что на небесах им воздастся за их добродетель, мастер Ревилл.

– Согласен. Сейчас вам, похоже, приходится много времени проводить в Инстед-хаусе.

– Бедный дом.

– Бедный? Ах да, я понимаю…

Какой бы рубленой ни была манера речи Брауна, тон его был исполнен глубокого сострадания. Человек, который провожал Робина в последний путь. Он сказал:

– Людям крайне необходимо утешение.

– У моего отца не было столь… э-э… разноликой паствы. Ваши прихожане живут и в особняке, и в деревенских лачугах, одни знатны, другие совсем простого происхождения.

– Возможно, он просто не делал между ними различий.

– Вы хотите сказать, потому что все мы равны перед Богом. – Я хотел показать, что благочестивые помыслы мне не чужды.

– Я так не думаю, – возразил этот странный священник. – Кто сказал, что Господь покинул этих простых людей в их лачугах. Расскажите мне о прихожанах Мичинга.

Я рассказал, что помнил. О могильщике Джоне, о Молли, жившей в конце аллеи Спасения, о друзьях моего детства, в частности о Питере Эгете. Пока я рассказывал, мы дошли до конца улицы и повернули обратно.

– У меня был похожий приход. На севере, – сказал Браун, когда я замолчал.

Это проясняло вопрос относительно его акцента. Дальнейшее развитие беседы было прервано все тем же Томом, вывалившимся из кабака. Похоже, он счастливо пропил полученный от меня пенни и теперь вернулся на улицу в поисках очередной милостыни. В его руке по-прежнему была зажата пустая бутылка. Будто какой-то талисман.

Том ковылял и выкрикивал свой боевой клич:

– Это нещесно!

Поравнявшись со мной и Брауном, он брякнул:

– Этт нещесно, прподобный, неправильно!

Удивительно, какие чудеса проворства и скорости проявил священник, несмотря на свои бочкообразные формы. Он подскочил к пьяному и примирительно промолвил:

– Ну конечно, неправильно. А вот ты прав.

Внезапно он выхватил у Тома бутылку, по-дружески взял его под руку и, стоически перенося спиртные пары, чуть ли не клубившиеся вокруг пьяницы, кротко повел его по улице, что-то приговаривая тихим голосом. Перед этим, правда, он помахал мне на прощание рукой.

Куда они направились, я не знаю. Может, Браун обойдет с Томом всю деревню, а потом пихнет в самый центр вонючей мусорной кучи у въезда, а может быть, как и полагается доброму христианину, отведет напившегося домой.