Губернатор хотел было что-то возразить, но Светлана его опередила:

— Вспомните, господин губернатор, я всегда посвящала вас в суть вопроса, который мне было поручено обсудить с президентом, но сейчас, при всем желании, этого сделать не могу. Это секретная информация, и находится в компетенции первых лиц государства. Ваш президент тоже должен знать об этой проблеме. Только он может затем определить круг людей, которых захочет в нее посвятить. Как опытный человек, вы понимаете, сколь велико может быть недовольство президента, если он не получит эту информацию или получит ее слишком поздно. А он ее обязательно получит, даже если по каким-то причинам мы не попадем во Фрунзе-Кэпитал. В туннеле осталась часть нашей группы, которая, по истечении определенного времени, пойдет во Фрунзе-Кэпитал секретным маршрутом и все равно выполнит задание. Думаю, вы не захотите вызвать у президента сомнения в своей верности интересам Америки.

Самоуверенности у губернатора поубавилось, он почувствовал себя не в своей тарелке. Это можно было заметить по суетливым движениям, которыми он попытался поправить простыню и прикрыть ею пах. Уже без былой развязности жирдяй процедил:

— Да ладно тебе, партизанка. Шуток вы не понимаете. Мы пропустим вас, но сперва пошлем гонца узнать, захочет ли вас принять господин президент. Сами знаете, время неспокойное… Ваши люди не будут волноваться, если вы отдохнете у нас, пока гонец сходит туда и обратно?

— Ну, если это будет недолго…

— Пару часов. А пока пообщайся с моим советником по внешним связям. Ты ж, кажется, с ним знакома.

«Может, хоть он что-нибудь выудит из них», — подумал про себя губернатор, а вслух добавил:

— Надо бы проблему ленточников обсудить.

Как только Светлана со спутниками вышла из жилища губернатора, тот нервно схватил булку и, жуя, злобно повторял:

— Стерва! Сука! Партизанская падаль!..

Губернатор был более чем прав: его советнику по внешним связям Геннадию Глинскому Светлана рассказала все. Только вот советник не спешил делиться информацией со своим шефом.

Жилище Глинского было одновременно и его кабинетом. В комнате три на четыре метра стоял стол, заваленный какими-то бумагами, рядом этажерка с папками и книгами, стул. За тряпичной занавеской располагалась спальня советника и его семьи.

Когда Светлана вошла в комнатенку, ей навстречу поспешно поднялся худощавый человек с необыкновенно светлыми глазами. Он явно был рад гостье. Поздоровавшись, девушка огляделась:

— А где Настя?

Геннадий открыл дверь, ведущую на платформу станции, проверил, не подслушивает ли кто, затем, отведя Светлану подальше от двери, шепотом сказал:

— А я Настю с Сашкой и Сережкой в монастырь отправил… Вот мучаюсь теперь, не знаю, дошли ли они… Уже месяца три, как отправил… А версия такая, будто ленточники их захватили. Шеф поверил… Последнее время это не редкость.

— Что, плохо с ленточниками?

— Да совсем погано. Пока на станцию не нападали, но дальние поселения Штатов еле держатся. Бункер Театра Оперы захватили, Машеровские переходы тоже. Никто не спасся оттуда. Всех или убили, или обратили, твари. На группы, которые в неметрошных переходах появляются, нападают: кого убивают, а кого захватывают и с собой уводят. Мы не знаем, сколько их, но уж точно — немало. Может, пол-Муоса уже за ними.

— Что делать думаете?

— Ты про кого спрашиваешь? Нашему губернатору не до этого. Он занят более важными делами. Ему чуть ли не каждый день докладывают о стычках с ленточниками, а он кричит, что мы его по мелочам беспокоим. Только после того, как его личного раба убили, до этого борова стало доходить, что все очень серьезно. Американцы с бээнэсовцами боятся ленточников, но каждый о себе только заботится, об организованном сопротивлении речи не идет. Я думаю, что все дальние поселения скоро обратят. Вот тогда и за нас всерьез возьмутся.

А вообще, Света, у меня все чаще возникает желание свалить отсюда. Настолько все надоело — блевать хочется. Ты же видела, что у нас творится. А ведь я тоже в БНС числюсь. У меня четырнадцать рабов. Приходится иногда при посторонних на них прикрикнуть, а то и ударить — чтобы америкосы ничего не заподозрили. А после этого на душе так гадко…

— Может быть, скоро все это закончится.

— Что-то слабо верится. Все только хуже и хуже становится.

— У меня есть хорошие новости.

Светлана рассказала Геннадию о приходе москвичей и об их миссии, а также про свои планы, связанные с появлением уновцев. Глинский слушал с большим интересом и, повеселев, потрепал ее по плечу:

— Ай да Светка, ай да молодец! Недаром ты у нас самая умная в универе была. Я своей Настюхе про тебя часто рассказывал, так она ж даже ревновать стала, дуреха… А ты как, замуж во второй раз не вышла?

— Нет. Но я встретила свою судьбу. Он там, в туннеле, возле форпоста остался. Он необыкновенный. Я его люблю.

Светлана проговорила с Геннадием допоздна. Когда она вернулась к своим, Глина спал, а Дехтер сидел рядом с ним «в дозоре»: они решили не доверять американским станциям и быть начеку.

Станция погрузилась в сон. Уставшие за день рабы после сигнала отбоя падали на помосты и сразу забывались тяжелым сном. На вышках топтались караульные. Кто-то негромко похрапывал, во сне всхлипывали дети. И только где-то вдалеке — не то на другом конце станции, не то в туннеле, — пела девочка. Голос был удивительно нежный, чистый и красивый. Ее песня раздвигала пределы убежищ и ускользала к просторам поверхности, к звездам. Совершенно непонятно, почему это юное создание не спало, почему оно пело и кто его научил этой взрослой песне. Слова доносились как бы из другой страны и другой эпохи, которой, как теперь казалось, никогда не существовало:

Если б знали вы, как мне дороги

Подмосковные вечера…

У Дехтера защемило сердце. Ему захотелось в Москву — в свое метро, такое большое и понятное.

Что ты, милая, смотришь искоса,

Низко голову наклоня…

Он вспомнил крепкие и нежные руки своей Анки, вспомнил ее глаза. В конце его недавней самоволки Анка не плакала, не говорила о любви, не удерживала его. Это не пристало женщине-солдату. Она могла попросить его вернуться, но не сделала даже этого. Все сказали ее глаза, такие преданные и полные необъяснимой веры в его силу. Когда он уходил, она прошептана: «Ты спасешь Муос, я знаю. Я буду молиться за тебя. Прощай!». Он уходил, а Анка крестила его спину, шепча слова молитвы.

Затем капитан вспомнил лицо деда Талаша, просившего за свой несчастный народ. Дехтер глянул в туннель, ведущий в сторону Фрунзе-Кэпитал, и уже в который раз у него возникло чувство скорого конца его пути. Он невольно нащупал на груди под тканью камуфляжа деревянный крестик, подаренный ему Анкой, и, тихонько погладив его, прошептал: «Помоги мне, Боже, выполнить то, что мне предстоит». Солдат был уверен, что Тот, к Кому он обратился, его услышал. Стало легко и спокойно. Дехтер сам себе улыбнулся и понял: он готов.